Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

— Погоди, погоди, уважаемый, должна ведь знать, где подписываюсь.

— На бумаге, не на воловьей шкуре. Не бойся, ягодка сладкая, черту душу не продашь. Филомена, плати: семьдесят один трудодень по пять. Триста пятьдесят пять.

— А за мужа?

— За мужа и получаешь. А здесь клади подпись за себя. Три трудодня по пять. Пятнадцать рублей, ягодка сладкая. Плати, Филомена.

— Всего пятнадцать?..

— Так бумаги показывают, ничего не попишешь. Следующий. Тридцать восемь по пять… — Щелк, щелк на счетах. — Плати, Филомена.

Люди один за другим почтительно склоняются перед Вингелой, подписываются, дрожащими руками пересчитывают деньги и, старательно спрятав

их за пазухой, выходят на улицу. Робкие, немного виноватые, словно эти деньги — какая-то милостыня. Во дворе больше таких, кто уже забрал аванс. Стоят, собравшись в кучки, толкуют. Всех охватило особенное настроение. Подумать только, обещал и дал! По пять рублей! Почти в два раза больше, чем в прошлом году на трудодень давали. А осенью еще по килограмму зерна добавит. Ясно, добавит — теперь уже никто не сомневается.

— Выходит, можно и в колхозе заработать, — чей-то голос из толпы.

— Пауга тыщу с лишком получил.

— Говорят, теперь каждый месяц будет платить. Как на фабрике.

— Будет! — Голос Бурбы Лодыря. Злой он как шершень. В кармане всего двадцать рублей, потому что, кроме возки камней, в этом году больше ничего не делал. — Ишь ты, швырнул собаке кость. Осенью другую подбросит, вот шавка не залает, но и не подохнет. А когда сотки обкорнает, тут-то все шавки и залают.

— Что? Неужто тебе барабанный бой не оплатили, Бурба? — с серьезнейшим видом допытывается Пауга.

— Ишь ты! Не заплатил, зато обещал после смерти пшеницей отсыпать.

— Нет, голубчик, сам пойдешь косить.

— Каждый пойдет, коли платят.

— Во-во, деньга изо всех лень вышибет.

Бурба вертит клинышком бородки, слушает неприятные разговоры. Нет у него больше подпевал. Недовольных-то хватает, потому что многие получили жидковато, но разинуть рот не смеют. С завистью косятся на тех, кто греет на груди по нескольку сотенных, и в душе себя поносят.

Арвидас заходит в канцелярию и снова выбегает в деревню. Ему как-то не по себе. Сейчас стоит в дверях правления и прислушивается к гомону во дворе. За спиной — Антанас Григас. Щеки дергаются от тщетно сдерживаемой улыбки, глаза горят. Доволен и взволнован до слез, чтоб его туда!

Мимо них протолкнулась высокая костлявая баба. Выбежала во двор, огляделась. Волосы выбились из-под платка, угловатое лицо раскраснелось. Эльвира Каранаускене. Известная во всем колхозе скупердяйка и завистница, но не труженица.

— Где председатель? — взревела она мужским голосом.

— Вон стоит. Мимо пронеслась.

— Чего тебе, Каранаускене? — спросил Арвидас.

— Совет нужен! — Женщина подбежала к двери правления, впилась в Арвидаса ястребиным взглядом. Большая родинка, украшенная рыжими волосинками, ерзала на подбородке, как живая. — Пауга получил тыщу сто, Гайгалас полторы тыщи, Раудоникисы столько же, Помидор тыщу, все получили сотни да тыщи, а мы с мужем неполную сотню. Как теперь нам жить, председатель?

— Сметона! Эй, президент, тебе пару нашли, — рассмеялся кто-то.

— Как теперь жить? — голосила женщина, ослепленная завистью. — Может, знаешь какой-нибудь секрет, председатель, так подскажи!

— Знаю. Подойди поближе, подскажу. — Арвидас наклонился к Каранаускене и негромко, но так, чтобы весь двор слышал, сказал ей на ухо: — Неужто не слышала, мать, о таком господе боге — труде? Это он сотни да тысячи раздает…

Все загоготали, а Каранаускене, будто ошпарившись, отпрянула от Арвидаса и, страшно пристыженная, а еще пуще — оскорбленная, понеслась через двор на улицу.

Арвидас пожал Григасу руку: этот смех был для его слуха приятнее, чем звон золота для скупца.

Из читальни вышли Мартинас с Повиласом Навикасом.

Старые знакомые, потому что райкомовский уполномоченный все то время, пока Мартинас был председателем, опекал лепгиряйский колхоз и отлично ладил с Мартинасом. Это был среднего роста, средних лет человек с хитроватыми глазами, которые чуть настороженно глядели из-под косматых бровей. На первый взгляд он казался искренним и неглупым человеком, однако нехорошие слухи все-таки про него ходили — поговаривали, что уполномоченный якобы любит подслушивать под чужой дверью и, услышав что-либо, на его взгляд достойное внимания, передает по назначению, тем проявляя явную бдительность и политическую зрелость и, без сомнения, надеясь на проценты со вложенного капитала — на повышение по службе. Райкомовские работники не любили его. Юренас терпел, но презирал, колхозники никак не относились к нему, а Мартинас побаивался, но антипатии не испытывал, потому что Навикас умел так ладить с бывшим председателем, что, когда он нажимал, Мартинасу казалось, что он идет на уступки, а главное, в противовес Юренасу, он не скупился на комплименты; правда, з а г л а з а, если это было ему полезно, он забывал свои красивые слова и поносил за то же самое, не жалея самых мрачных красок.

— Не имею понятия, зачем я сегодня приехал, — сказал Навикас, садясь на лавку под окном читальни. — Праздновать всякий умеет и без уполномоченных.

Арвидас уселся рядом. Рядом с ним — Григас. Справа от Навикаса — Мартинас. Кто-то, проходя мимо, посмеялся: вся власть под окном.

— Праздник празднику не ровня, — откликнулся Григас. — Собаке и в конуре пасха, а человеку стол нужен, и не бедный.

— Для отдыха нужно не меньше умения, чем для работы, — подхватил Арвидас. — День потратить без пользы — да это каждый умеет, товарищ Навикас. Но зачем тогда книги, газеты? Воскресенье должно стать днем просвещения для крестьянина. Когда мы научимся полностью его использовать, тогда и колхозник станет сознательней и эти шесть рабочих дней производительней.

— Разумно сказано, — похвалил Навикас, хоть на самом деле был недоволен. Арвидас говорил слишком вызывающе. — Но в настоящую минуту, товарищ, я не заметил ничего подобного вашему воображаемому отдыху. Народ проторчал целый день на своих огородах, а теперь бежит домой с деньжатами. Вместо культурного отдыха в голове у всех частнособственнические мыслишки, индивидуалистические настроения. А посевные работы в колхозе не продвинулись ни на пядь. Много ли вы здесь выиграли, товарищ?

— А вы видели, в каком настроении народ бежит домой с «деньжатами»? Поговорили хоть с кем-нибудь? — в свою очередь спросил Арвидас. — Мы выиграли, очень много выиграли, товарищ Навикас! Правда, не таким мы представляли день отдыха. Но ведь это только начало. Дадим время людям управиться с работами. Научатся, привыкнут…

— Сегодня важнее всего было выплатить аванс, — вмешался Григас. — Теперь телега покатится веселей, лошадь и та домой проворнее бежит.

Мартинас покачал головой. Нельзя было понять, осуждает он или одобряет, но, во всяком случае, он задумался.

— Разумно сделано. — Навикас чихнул; хронический насморк ни зимой, ни летом не отпускал покрасневший до блеска кончик его носа. — Надо поощрять материальную заинтересованность. Само собой понятно, когда есть для этого средства. Такой рачительный хозяин, как вы, товарищ Толейкис, не скормит зерно скоту, забыв, что надо оставить на семена, — добавил он вкрадчиво, а в голове у него так и зудела мысль: как бы найти повод оседлать председателя, взять вожжи в свои руки и уверенно свернуть на проторенную дорогу, может быть чуть скучную, но зато без резких поворотов и опасных подъемов.