Детство Ромашки
Шрифт:
Я обернулся. В противоположном ряду перед розовощекой торговкой, восседавшей на табуретке, стоял знакомый мне босяк, работавший иногда грузчиком на горкинской ссыпке. Длинный, худой. Штаны на нем висели на веревочных помочах. Рубаха из заплатанной мешковины. Он встряхивал перед торговкой трехрублевой ассигнацией и сиплым, застуженным голосом тянул:
—Деньги же это... Я за них сажень дров переколол. Торговка невозмутимо глядела мимо него и кидала в рот
семечки.
Да будь ты человеком! — клонился он к ней.— Рубец у тебя — пятиалтынный порцион. Так ай не так?
Ну так. Ну что?!—сверкнула торговка глазами, рывком смахивая
Бери рублевку заместо пятиалтынного. Не ел я. Со вчерашнего дня не ел. Ай ты не человек?
И когда ты, нечистый дух, от меня отстанешь?! — вскочила торговка.— Тебе базар, что ли, мал? Сгинь с глаз моих!
Я, тетка, не бес, не сгину,— глухо произнес грузчик, выпрямляясь и покачивая локтями.— Тут базар. Ты торгуешь, я покупаю.
А я вот не желаю тебе продавать! Не желаю! Другому даром отдам, а тебе вот — дулю!
—Дашка! — предупреждающе крикнула Лукерья.
—Чего — Дашка?! — подбоченясь, завизжала та, бледнея от злости.— Жалостливая какая выискалась! Уж если тебя совесть зазрила, разменяла бы ему трешницу на серебряные рублики!
—Нет, ты постой! — топтался, раскачиваясь, возле Дашки грузчик.— Это ты почему мне дулю сунула?
—А потому как свобода теперь!
Сво-бо-ода?! — угрожающе протянул грузчик, вжимая голову в плечи.— А равенство с братством куда запихала?
А вот сюда! — хлопнула Дарья по кожаной сумке, болтавшейся у нее на локте.
Грузчик качнулся и поддел ногой корчагу. Подскочив, она пролетела мимо опешившей Дарьи и, ударившись о землю, с треском развалилась. Куча горячего рубца запаровала синим дымком.
Дарья, заверещав, кинулась на грузчика, но он отшвырнул ее так, что она шлепнулась широким задом в одну из половинок корчаги.
На грузчика со всех сторон налетели торговки. Истошно выкрикивая, они били его кулаками, пучками веревок. Толстая, словно надутая, баба сновала вокруг сроившейся толпы и все замахивалась и замахивалась коромыслом. Я подскочил и выдернул у нее коромысло. Она глянула на меня и, приподняв сальные руки к щекастому лицу, попятилась. Отшвырнув коромысло, я вернулся к Лукерье, взял бадейку с квашонкой и принялся вставлять ее в сумочку.
К верещащему рою торговок бежали мужики, ребятишки. Какой-то дядька в рыжем чапане с обтрепанными полами, но без рубахи, всклокоченный и чумазый, вскочил на полок и высоким скрипучим голосом заорал:
—Круши, Тимоша! В подбрудок ей, в подбрудок! У-ух, ты! — И он прыгнул с полка.
Но тут же на его месте оказался Григорий Иванович. Заложив в рот два пальца, он оглушительно свистнул, а затем, приседая от напряжения, крикнул:
—Раз-зой-дись!
Торговки с тревожным шумом разбежались, и сразу же наступила такая тишина, будто все онемели.
—Э-эх вы, кровососки! — с отвращением, сквозь зубы произнес Григорий Иванович и, махнув рукой, спрыгнул с полка.
На месте свалки, схватившись за голову, сидел избитый босяк. Рубахи на нем не было. Он трясся, рыдал и бранился:
—Псы, подлые псы! Голодный, а вы!..
Я высвободил бадейку из сумочки, решительно подошел к нему.
—На, дядя, ешь квашонку, пожалуйста! Дрожащими руками он принял бадейку и припал к ней. Домой я вернулся без квашонки.
Выслушав меня, бабаня улыбнулась и как бы между прочим заметила:
—Делов-то! Не на дурное потратился. Блины и так хорошо съедятся.
10
Блины
—Пятеро нас, балаковских, извозничало. Доски мы от реки на торговый склад лесоторговца Лиманова вывозили. В Иргизовке революция на нашу не похожа. Власть там называется Советом рабочих и крестьянских депутатов, а главным в нем безрукий солдат. По его распоряжению люди по, богатым дворам прошли и все имущество на учет взяли, а от хозяев—расписку: береги, не продавай и не отдавай. У Лима-нова тоже все переписали. Только успел он с нами рассчитаться, как люди для описи явились. Ну, переписывают там, а мы на улицу вышли, соображаем, ехать домой в ночь или заночевать. Порешили: заночуем. Пришли на постоялый двор. Гляжу, Никанор Лушонков из фургона лошадей выпрягает. «Как ты, Игнатьич, тут оказался? — спрашиваю.— Кто же склады на Волге охраняет?» Жаловаться на коменданта стал, ругать его всячески, а под конец сказал, что вслед за нами расчет потребовал. А ночью и вспыхни в Иргизовке пожар. Да ведь какой! Две улицы кряду заполыхали. Тут уж не заливать, а впору как-нибудь пожитки да людей со скотиной спасти. Кинулись мы людям на помощь. И Лушонков тоже свою пару запряг. В пожарище-то не сунешься, а оттуда, куда он вот-вот дойдет, вывозим в безопасное место детишек да имущество. Я это одной старушке с внучкой помогаю добришко на подводу грузить. Огненные головешки уж через двор летят. И слышу: по соседству во дворе баба криком кричит, упрашивает сундук ее вывезти. Замолчала — Никаноров голос раздался. «Вывезу, вывезу, голубушка. Только вот этот тулуп с валенками мои будут». Чего тут со мной сотворилось — не расскажу. Перемахнул я через плетень, взял его за грудки. Убил бы, если б не опомнился...
Я слушаю дедушку не перебивая и любуюсь им. Любуюсь не как прежде, не умной степенностью его речи, не покатыми широкими плечами и высокой грудью, налитой несокрушимой силой, не красотой его роскошной бороды и мягкостью всегда задумчивых серых глаз, а задушевностью его рассказа.
Намазывая блин медом, он продолжал:
—Больше семидесяти дворов в ту ночь выгорело, и все-то один к одному самые что ни на есть бедные дворы. А иргизов-ский председатель Совета в чем был, в том и выскочил. С его избы пожар начался. Вон ведь беда-то какая!
—Хватит, Наумыч, душу надрывать,— сердито прервала его бабаня и, толкнув раму, распахнула окно.
В горницу впорхнуло несколько лепестков с отцветающих груш. Один запутался в дедушкиной бороде. Выпутав его и положив на край тарелки, дедушка сказал:
К хорошим вестям, должно...
Вон они, вести-то, летят...— подпирая рамы чурочками, откликнулась бабаня.
Я глянул в окошко.
От базара через улицу мчался Серега. Одна нога в лапте, другой лапоть с онучей в руке держит. Выскочив во двор, я рванул калитку.
Д-д-дома? — едва выговорил запыхавшийся Серега, останавливаясь передо мной.— Д-дед Данила д-дома?
Дома.
Он скользнул мимо меня и, как на крыльях, взлетел на крыльцо.
Я ринулся за ним.
Серега стоял у стола и, кособочась, что-то доставал из-за пазухи.
—Сейчас, сейчас! — говорил он, обтирая лоб рукавом.— Вот!—и положил перед дедушкой два мятых листка бумаги.— На одной Захаровна написала, а на другой — Пал Палыч.— Запустив в карман руку, он выложил на стол связку ключей.