Детство Ромашки
Шрифт:
Какой же я?
А видный, рослый,— уже спокойно, с привычной суро-винкой заговорила она, не спуская с меня своих затуманенных глаз.— Ромашкой-то уж тебя и называть стеснительно. С лица вроде еще мальчишка, а ростом да плечами молодому мужику под стать. Должно уж, Романом я тебя звать стану.— Толкнув меня в плечо, сказала:—Поди-ка вон к зеркалу, покрасуйся,—-и, неуклюже повернувшись, пошла через прихожую в кухню.
Не сразу я сообразил, почему бабаня так вдруг оттолкнула меня. Не сообразил, а почему-то забеспокоился и бросился за ней. Она стояла, упершись руками в стол, смотрела куда-то вверх, радостно улыбалась, а по глубоким морщинам от углов глаз мимо крыльев рыхлого
—Бабаня! — закричал я.
Она глянула на меня и, утирая слезы полой кофты, медленно опустилась на лавку.
—Должно уж, глупею я. При беде-горе из меня слезы не выколотишь, а тут, на-ко, при радости им удержу нет.
Постояв, я сел рядом с нею, прильнул к ее плечу. А она помолчала и заговорила, легонько похлопывая меня по коленке:
—Вот ты и большенький стал. А будешь ли смелым да добрым, не знаю. Да и увижу ли?.. Старая я, сынок. Можег, мы с дедом вот-вот и копыта откинем. Но пока разум еще не заглох, я тебе скажу, а ты послушай да слова мои сбереги. Не лицом человек красив, а умом, смелостью и добротой. Душой ни перед собой, ни перед людьми не криви. Жизнь-то, чую, иная теперь наступит. Но всякая жизнь, и хорошая и плохая, настоящего человека требует. А настоящим-то трудно стать. Вот, все я тебе сказала...
Долго раздумывал я над ее словами. Да, мне хотелось быть настоящим человеком!
Она между тем прошла в камору и вернулась с пустой бадейкой под локтем и холстинковой сумочкой в руках.
—Сходи-ка, сынок, на базар, квашонки купи. Блины я на твой денек затеяла.
Вставив бадейку в сумочку, бабаня протянула мне серебряный двугривенный.
—Больше гривенника за бадейку не плати,— наказывала она.— А на сдачу серебряную денежку требуй. Если Лукерья Домушкина на базаре, у нее покупай. Она хоть и петля, но не пустодушная, с разумом женщина...
9
На базар я давно не ходил и очень удивился. Бывало, на нем не протолкнешься, глохнешь от говора, пьяных песен и выкриков. Теперь же базарная площадь будто расширилась, раздвинув ряды магазинов и лавок с красным1 и кожевенным товарами. Пригляделся — они почти все на замках, а на широком крыльце лабазника Шорина, под навесом, расположилась на отдых грузчицкая ватага, развесив на балясине портянки. Толпится народ лишь в щепном да лоскутном рядах, у крендельных и калачных лавчонок. Погуще и пошумнее в обжорном2 ряду. Но и тут нет того, что было. Торговки съестным будто обезголосели. Раньше от их выкриков в ушах звенело:
Вот печенка варена, солью просолена!
Рубца, кому рубца?!
Студню, студню-у!..
Теперь они не зазывают. Дебелые, грудастые, важно стоят, сунув руки под засаленные фартуки, или сидят на низеньких скамеечках возле своих корчаг, чугунов и противней. Крики переместились в изреженную толпу покупателей:
Кому цареву трешницу за полтину серебром?
Пятерик за рублевку! Пятерик за рублевку!
Медяками полтина за серебряный пятиалтынный! Наскакивай, богатей при временном строе!..
На длинном полке, где обычно торговали луком, картошкой, морковью, свеклой и тыквами, сидят и полулежат, дымя цигарками, мужики и парни. Тут же и Григорий Иванович Чапаев. Шинель на нем внакидку, картуз сдвинут на затылок, пушистый чуб разметан по лбу. Разводя перед собой рукой, он что-то рассказывает, и, видимо, веселое. Смех, словно волна на берег, накатит, загрохочет и отольет.
Я стал у края полка, слушаю.
А-а,
Это ты так-то самому полковнику? — удивился мужичок с рыжей клочковатой бородой.
А то тебе, что ли!
И не врешь?
Григорий Иванович прищурил левый глаз, взметнул правую бровь и с ехидцей сказал:
А ты, дорогой, лучше бы загадку разгадал. Ответь-ка: почему собаки лают?
Кто ж его знает...— протянул мужичок.— Богом, чай, так установлено.
—Богом там тебе! — пренебрежительно отмахнулся Григорий Иванович.— Говорить собаки не умеют, а то бы они доказали, из чего ты слеплен. А я человек. Сказал, хватит, и баста! Полковник, конечно, кричать на меня: «Посажу, засажу, расстреляю!» Да время не то. Перекричал я его. У него на плечах золото, на груди крестов с медалями фунтов пять, шинель не шинель, шапка не шапка. Отец —губернатор, именья и в Тамбовской, и в Самарской губерниях, а у меня только и добра, что на свете живу. Отец на чужих хоромах дюжину топоров исколотил. Руки — грабли, спина — горбом. В доме ни ночью, ни днем ни за что не зацепишься. А ты воюй. Геройствуй под немецкими снарядами. Раньше хоть за царя с отечеством. Ни на какой ляд мне ни царь, ни отечество, да ладно, воевал. А теперь за чего? За свободу? За временное правительство? А где она, свобода? А временная власть? Какой нечистый ее поставил?
— Бают, в ней ой и тузы! — подал голос моложавый щуп-ленький мужичок в сизом татарском азяме.
Тузы, да не козырные,— откликнулся Чапаев.
Ой, Григорий Иванович, тебя бы во власть поставить, дело бы было! — насмешливо покачивая окладистой бородой, протянул приземистый, клещеногий мужик.
Вот бы ты тогда крылья-то опустил! — зло бросил Чапаев.
Засмеялись так, что полок загудел.
Что еще сказал Григорий Иванович, я не расслышал, только приземистый мужик неловко затоптался и, отвернувшись, сплюнул.
Заложив под шинелью руки за спину, Чапаев прошелся вдоль ряда мужиков, весело играя желтоватыми белками глаз. Когда смех схлынул, он приподнял картуз и, загребая пятерней волосы со лба, произнес:
—Хватит, чай. Я покалякал, вы послушали, а уж думайте дома.
Обходя полок, Григорий Иванович захватил меня рукой.
—Пойдем-ка.
С десяток шагов прошел молча, а затем тихо заговорил:
—Данил Наумыч приедет — скажи: повидаться мне с ним надо. Соображаешь?
Не успел я ответить, как кто-то окликнул Чапаева. Он резко повернулся и пошел опять к мужикам. Я зашагал искать Лукерью Домушкину. Нашел быстро.
—Деньги-то у тебя какие? — недовольно спросила она, обмахивая фартуком изрытое оспинами лицо.
Я показал ей двугривенный и заявил, что больше гривенника за квашонку не заплачу.
—А мне больше и не надо,—ответила она, вынимая из плетушки бадейку, прикрытую лопушком.
Приняв двугривенный, она близко поднесла его к глазам, рассмотрела и, опуская в засаленную сумку, повешенную поверх фартука, закивала куда-то в сторону и вперед:
—Я не как энти псовки. Я и на царские бумажки продаю. Знамо, дорожусь, за бадейку-то полтину беру. Сдачи не даю. Пришел с бумажной рублевкой — бери две бадейки. Не я его, царя-то, ссаживала, не мне и за поруху торговую отвечать. Выдумали революцию какую-то, чтоб их громом поубивало! — Отыскав в сумке гривенник, Лукерья протянула мне, спросила: — Ивановна-то ай захворала, что ты на базаре очутился? — И вдруг, вытянув шею, подалась вперед, с укоризной крикнула: — Дашка, ты совесть-то ай в Волгу закинула?!