Девушка с экрана. История экстремальной любви

Минчин Александр

Натали дает команду. Мне приносят липовый чай, мятные пряники. Но ничто не может убить перегар водки. Я извиняюсь снова и снова. Она успокаивает меня опять. Я не верю, что это безумие и гонка, изменения, перепечатки, переделки когда-нибудь закончатся. На это нужны недели, а не часы. И — о чудо! — ровно без пяти три все заканчивается, и все все успевают. Я не верю и смотрю ошарашенно на Натали.

— А вы волновались, я же вам говорила, что успеем!

Я достаю из пакета бутылку лучшей английской водки и произношу:

— А

теперь едем к моему прекрасному редактору — допраздновать мой день рождения.

— Так нельзя говорить по-русски, писатель! — с мягкой улыбкой произносит она. — А кто за рулем?

— Я!

— Только довезите живой. Я лишь начала готовиться к завтрашнему Рождеству.

Издательство вымерло в минуту. Как будто и не было никого. Мы спускаемся по мраморной лестнице. Я философски изрекаю:

— Лишь бы закуска была хорошая.

— Все успеем, — успокаивает она меня. Желая…

Я пью с Натали за нее, за американское Рождество, за имперское, за литературу, за гениальных писателей, молюсь и пью за выход книги.

И постепенно обруч перестает сжимать.

В шесть вечера меня соединяют с Панаевым, который отменяет нашу встречу, говоря, что едет в Белый дом, на прием в честь Буша. Я поражаюсь, почему его так интересуют политика и политики — пиявки на теле народа! Ведь он актер и режиссер.

Я забираю Арину после спектакля в театре. Она знакомит меня с кем-то, представляя как американского писателя. Они, наверно, подумали, что пьет — как имперские. Судя по лицу.

Дома она садится на меня верхом и сообщает, что из-за моего дня рождения (из-за того, что я родился) была потеряна целая ночь. А остается всего лишь три. И до утра она не дает мне спать. Свое обещание она с лихвой выполняет. У нас начинается невероятная скачка.

Потом орловский рысак делает еще три забега. И как-то странно, но голову совсем отпускает.

Ариночкина пипка имела на меня оздоровительное действие. «А на кого нет?!» — думаю я, засыпая.

Снег на кладбище в метр, чернеющие на фоне его белизны памятники, покой. Я один с папой. День его рождения. Памятник — никакой, а жаль, он заслужил быть до небес… Падает с ветки снег, пробежал пушистый зверек. Я тихо плачу, прикусив губу. Почему мы обречены терять все дорогое и близкое? Тишина, нет ответа.

Она сидит в машине и ждет. У нее тонкие ботинки, она греется, подставив их под теплую струю воздуха.

— Ты замерз, Алешенька? — спрашивает она.

— В душе, — отвечаю я и думаю: в душе.

Она целует мягко мою щеку.

— Я тебя согрею, как только мы приедем…

Я сразу наливаю водки полный стакан. «За твой покой, папа, за твой покой», — и выпиваю до дна.

Она касается губами своего ликера и сразу тащит меня в постель. Там она согревает каждую часть моего тела и особенно одну, как птица Феникс восстающую из пепла.

Опьянев, я медленно засыпаю. Едва я

пробуждаюсь, как она оседлывает меня снова.

— Мне кажется, я никогда тобой не…

Мне тоже так кажется. Она наседает на птицу Феникс так глубоко, что я боюсь, чтобы там ничего не проткнулось и не сломалось.

— Алешенька, я кажется, кончила три раза!

— Поздравляю, — говорю я, — так и поступай всегда. — Наконец-таки прорвалось, свершилось…

— Это все ты, это все ты! Я обожаю, что ты со мной делаешь!..

Она засасывает мой язык глубоко в рот.

В холле театра меня встречает стройная секретарша Сигарова. Она говорит по-английски. Приятное разнообразие на фоне великого имперского языка.

— Мистер Сигаров просит прощения, он будет в театре через пятнадцать минут. Могу я вам предложить чай или кофе?

— Ничего, спасибо.

Она проводит меня в какой-то предбанник с кожаным диваном и вежливо говорит:

— Я вам сообщу, как только он появится в театре.

— Спасибо, — благодарю я.

Проходит еще полчаса, прежде чем я слышу голос, от которого мне становится трепетно внутри. Голос по мере приближения отдает какие-то команды, дает указания, решает проблемы. Еще через пять минут наивежливейшая секретарша просит меня войти. Я вхожу, он встает, протягивая белую руку и говорит:

— Алоизий Сигаров.

Как будто кто-нибудь его не знает!

— Я вас знаю с детства. С «Безумного дня»! Алексей Сирин.

— Какая благородная фамилия, садитесь.

Я, не смущаясь, рассматриваю его. Седые волосы, те же гладко выбритые, чуть пухлые щеки с пунцой, сдерживаемая улыбка и умные глаза. Он лишь слегка постарел снаружи, но полон внутренней энергии и заряда, которые все равно бьют изнутри — через постаревшую оболочку.

— Как поживает моя любимая Америка?

— Вы были у нас?

— Каждый год минимум два раза, а то и три. Я веду там курсы актерского мастерства в Мичиганском университете.

— Я не знал…

— Ничего страшного. — Он с хитрецой улыбается. — Алексей, у нас времени, как говорится, в обрез, сегодня еще две репетиции, а вечером спектакль.

Вы по-прежнему в театре «Современные записки»?

Ну, что вы, давненько вы у нас не бывали. Я играю в МАТе, лет так десять уже.

— Где-где?

Он улыбается моей реакции.

— Московский аристический театр, а сокращенно МАТ.

— Можно посмотреть?

— В любое время. Скажите главному администратору Ирине Леопольдовне, что от Сигарова, и она вас посадит.

У него великолепная дикция и потрясающие интонации. Я смотрю в его голубые глаза и таю.

— Когда-то это было недосягаемое счастье — увидеть вас в театре на Площади.

— Сейчас все проще. В театр не так рвутся. Хотя, к моему удивлению, еще ходят. Чем могу быть любезен?

И он откинулся в бархатном кресле — в водолазке и дорогом пиджаке.