Девушка с экрана. История экстремальной любви
Шрифт:
— Я взял напрокат у своего агента. А мою машину «Ягуар» отсудила «пиявка».
— Алешенька, а ты меня обнимешь, когда мы приедем домой, я так ждала?
— И не только обниму.
— Расскажи все-все, что ты будешь со мной делать.
— Я лучше покажу.
— И опять удивишь? Ты такой изобретательный!
Я несусь, вдвойне превышая городской лимит скорости.
Дома накрыт стол, и я невероятно сдерживаюсь, пока она заходит ополоснуться в ванну.
— Алешенька, неужели ты меня ждал? Я привезла тебе икру.
Стол заставлен так, что на него уже некуда ставить. Но она находит
Я наливаю ей итальянское замороженное шампанское «Чинзано-Асти», она любит все сладковатое.
— За ваш приезд в Америку!
— Спасибо, мой прекрасный Алешенька.
Мы сидим по разные стороны стола. Я хочу ее до судорог. Но стараюсь быть вежливым и невероятно сдерживаюсь.
Проходит еще минута, мы пьем.
— Алешенька, я не смогу больше ничего, пока ты…
Мы бросаемся друг к другу, как дикие звери, и падаем на ковер под столом. Она едва успевает поднять платье и отодвинуть трусики, как я вонзаюсь в нее всей своей перевозбужденной плотью. Она вскрикивает, и мы начинаем (нежно) рвать друг друга на части. Еще через минуту мы кончаем.
— Господи, как же мне это нравится, — задумчиво произносит она.
Мы садимся за стол, и я наполняю бокалы снова. Она слегка раскраснелась, ее лицо великолепно загримировано.
— А можно после этого тоста закусить тем же самым?
Я улыбаюсь и поднимаю хрусталь:
— За ваш бурный темперамент!
— За моего маленького мальчика, который доставляет мне такое большое удовольствие! За моего малыша.
На этот раз она снимает трусики, прежде чем лечь навзничь на ковер. Я опять безумно возбужден. Мы едва успеваем поцеловаться, как я скольжу в нее. И, раскрыв ее ноги, как книгу, начинаю делать резкие поступательные движения. Она вся извивается, стонет и кусает мою руку, так продолжается до тех пор, пока мы не взрываемся в одновременном оргазме. Она шепчет мне на ухо нежности, постанывая.
После третьего тоста «за меня» я едва успеваю довести ее до кровати в спальне. Она быстро, молниеносно сбрасывает мини-юбку, кофту и остается обнаженной. Я опускаюсь на ее грудь, живот, бедра. Я не могу поверить, что опять возбужден. Она вводит клинок в себя, не дожидаясь. Я начинаю фехтовать все глубже, волна-шар нарастает, растет, опрокидывает. Я кончаю и кричу, не сдержавшись…
— Я обожаю, как ты кончаешь, — говорит она. Таким сексуальным голосом, что я возбуждаюсь в ней опять. Она обхватывает мою спину крепкими икрами и водит ногами вдоль моих ребер. К себе — от себя, к себе — от себя. Мы тут же создаем ритм, и начинается свинг. Потом свинг переходит в блюз, блюз в фокстрот, который превращается в бешеный твист. Я вгоняю шпагу в нее безостановочно, а она только встречает меня все выше и выше, пока не делает мостик, на котором я, взвившись, в судорогах кончаю. Мы падаем на подушки одновременно.
— Алешенька, ты бог секса, я умру без тебя.
Она целует меня настойчиво в губы, зная… и засыпает в моих объятиях. У нее — семь часов утра.
Она первый раз пересекла временные зоны.
Пару дней прошли в мире, любви и ласке. Но я сидел (вернее, лежал) на пороховой бочке.
Актриса привезла с собой гранки «После Натальи» из «Факела». Первые имперские гранки в моей жизни. Целые дни я работал с текстом, изредка появляясь на работе, где должен был зарабатывать деньги.
Она начала «пить кровь» по таким невероятным причинам, что неженскому
— Алеша, а почему у тебя нет машины?
— Она осталась у бывшей жены.
— А почему ты не купишь новую?
— Сейчас нет возможности.
— У нас даже неизвестные актеры имеют машины.
— Встречайся с ними.
Она продолжала как ни в чем не бывало:
— Но я ненавижу общественный транспорт. И обожаю ездить на машине.
— Ты не собираешься здесь жить, а в оставшееся время я буду возить тебя на такси.
Тема «кровососания» тут же менялась.
— Ты хочешь, чтобы я уехала?
— Я этого не говорил.
— Но я уезжаю через десять дней, а ты беспрестанно сидишь со своими бумагами.
— В пять часов я закончу и лягу на тебя. Ты же знаешь, почему я спешу: гранки должны улететь с Ариночкой в Москву, издатель не хочет оплачивать пересылку. А если гранки не улетят с тобой, то книга не выйдет к лету. И тогда неизвестно вообще, выйдет ли. Ты же хочешь, чтобы я стал известным писателем. Тебе же неприятно выходить в свет с неизвестным?
— Да, я хочу, ты мой Фитцджеральд. Я знаю, что ты станешь очень известным, и тогда ты выбросишь меня. Ты ведь бросишь меня, говори?!
— Зачем мне бросать тебя, если ты удовлетворяешь мое тело, как ни одна другая.
— Правда? Ты все врешь…
— Не говори это слово, пока я не дал тебе по губам.
— Бросишь меня и возьмешь себе молоденькую шлюшечку.
— Она не будет знать то, что знаешь ты!
— Я ничего не знаю, это ты меня развращаешь.
— Думаю, что это физиологически невозможно…
— Или вот еще: откуда ты знаешь столько всего в постели?
— Арин, я не буду сейчас отвечать на этот умный вопрос. Я ничего не знаю, но если я не закончу норму к пяти часам, ты целый вечер будешь сидеть дома.
— А ты обнимешь меня, когда закончишь?
— Обязательно.
— И мы полежим немножко в кровати?
— Это как, друг на друге?
Она сексуально-скромно улыбается и выходит из кухни.
У меня никогда не было кабинета, и я никогда не имел своего письменного стола. Все свои романы я писал на кухне, за кухонным столом. Наверно, если б меня пересадили за письменный стол, я бы ничего не написал. Я бы не знал, как себя вести. Как на «слепом» свидании, с незнакомой девушкой. Я часто вспоминал интимную историю известного имперского прозаика и пьесописца, спектакли которого шли во всех театрах Империи. Когда он жил в большой коммунальной квартире, то прятался в конце коридора и писал на груде собранного грязного белья. Так шли годы. Он стал всеимперско знаменитым, ему дали роскошную отдельную квартиру, где у него были большой кабинет и изящный письменный стол. Теперь у него было все, но он не мог ничего написать! Прозаик-драматург всерьез жаловался, что ему не хватает груды грязного белья, на которой он создавал свои шедевры.
Арину абсолютно не волновал Нью-Йорк. Мне приходилось силой вытаскивать ее в театры, на концерты, в бары. То ей нечего было надеть, то она выглядела не соответственно, то все будут на нее смотреть и думать что она не американка. (Это ж нужно, чтобы такая е…я мысль в голову пришла). Большего инфантилизма (как я глубоко заблуждался!), сочетавшегося с сильно развитыми взросло-сексуальными началами, особенно в горизонтальном положении, я не встречал ни у одной женщины.
Оказывается, все было значительно проще: