Дневник. Том 1.
Шрифт:
торым ты как за каменной стеной». И это расположение духа
его никогда не покидает — по всему дому разносятся его брюз
жание и брань, даже при родственнике, который пришел его
навестить, даже когда гость за столом.
Потом он переходит к грубому притворству, к лицемерному
самоуничижению, к покаяниям, стараясь растрогать и умилить,
прося прощения, жалуясь на недуги, которых у него нет; а
когда он чувствует, что заврался, он пытается обезоружить
жену
нием.
Когда он был ребенком, отец привязывал его к кровати и
порол лозками с виноградника. Мать, черствая, холодная, бес
сердечная женщина, не выказывала ему никакой нежности. Он
был лишен материнской заботы и ласки. Его единственным ру
ководителем и духовным отцом стал бывший священник, женив
шийся во время террора на монахине, нечто вроде «Приврат
ника картезианцев» *. Этот человек сформировал его, а отец,
который в прошлом был присужден к тюремному заключению
за непристойное поведение во время какого-то шествия, укрепил
его в революционной вере и в свойственной буржуа ненависти
и зависти к сильным мира сего.
Девятнадцати лет он участвовал в заговорах и сидел в
тюрьме, этом «питомнике патриотов», как он говорил. Он осви
стал проповедь в церкви Пти-Пер *. Он нахлобучил на голову
шляпу, когда герцогиня Ангулемская проезжала в карете. Он
был франкмасоном, карбонарием, членом общества «Помоги
себе сам, и небо тебе поможет» *. В своей студенческой комнате
он держал ружья и патроны. Он кидал печеными яблоками в
карлиста Портеса и поклялся в ненависти к тиранам. Он сби
вал с ног полицейских, так что те летели вверх тормашками. Он
был арестован в годовщину смерти Лаллемана. Побывал в Кон-
сьержери и в Форс. Его едва не приговорили к смертной казни
за участие в Ларошельском заговоре *.
У других такие подвиги объясняются заблуждениями, у него
251
же завистью: он сам мне признался в этом однажды вечером,
разоткровенничавшись за стаканом вина. Он завидовал владель
цам замков, завидовал знати... А теперь — о, ирония судьбы! —
этот карбонарий, этот республиканец, — впрочем, только не по
части кошелька, — перед лицом социализма возвращается
вспять в своих взглядах, которые у него никогда не были убеж
дениями: теперь он чуть ли не призывает Генриха V, чтобы обе
зопасить свою собственность, чуть ли не признает, во имя сохра
нения земли за ее владельцем, необходимость и законность всего
того, на что он прежде нападал.
новения, какие битвы повсечасно происходят между его преж
ними инстинктами и страхом: «Ах, если бы я знал, я встал бы
на их сторону и получил бы хорошее место... Хотя, конечно, это
помешало бы мне заниматься моими землями...» Вот в нем про
буждается прежней человек, и он разражается тирадой против
иезуитов; потом наступает пауза, и, затянувшись сигаретой, он,
явно через силу, пускается в смехотворные рассуждения о том,
что нужно различать хороших и плохих священников; и
вдруг — восхваление епископа Труа: «Здесь его, видите ли, не
любят. А знаете почему? О, если бы он был иезуит, ханжа, если
бы он ходил к обедне...»
Тирады против крупных землевладельцев департамента, а
затем, опять-таки через силу, — признание, что нужна аристо
кратия. И непрестанное негодование против пролетариев, у ко
торых, как он видит, посеянные им и подобными ему людьми се
мена революционных идей дают все более пышные всходы, про
тив заработной платы не менее трех франков в день, права на
труд, угрозы прогрессивного налога. Все это вместе образует
восхитительную канву комедии, где все время чувствуется тай
ная ущемленность этого человека.
И снова ирония судьбы: священники завладели его дочерью,
у которой не сходит с языка Сен-Жерменское предместье, где
она бывает, и архиепископ, сделавший ей визит после сбора по
жертвований в пользу немощных священников. Его зять по
стится по пятницам, когда приходит к тестю обедать, и тот вы
нужден следовать его примеру. А его сын учится в аристократи
ческом и клерикальном коллеже и не сегодня-завтра украсит
свою фамилию частицей «де» — де Врез, по настоянию отца, ко
торый никогда не прощал этого другим и который, смотря по
обстоятельствам, хвастается тем, что он сын рыночной торговки,
или тем, что ведет свою родословную с 1300 года.
Я никогда не видел такого деспота, как этот раскаявшийся
республиканец. Он деспотичен во всем — идет ли речь о взгля-
252
дах на религию, которые он почерпнул у Лукреция, у Курье и
в «Кратком обзоре культов» Дюпюи, или о том, что едят за сто
лом. Он предписывает материализм и любовь к сурепному
маслу. Его вкус — единственно мыслимый и должен быть на
шим вкусом. Так, он любит хлеб домашней выпечки и повто
ряет, вычитав это из какой-то статьи в «Науке для всех», что