Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

носа, заставляет подняться, тащит на средину гостиной, где

жена сердито хлопает его по руке, чтобы он отпустил ее. И они

уходят.

Суббота, 1 августа.

<...> Художник может рисовать натуру, находясь в состоя

нии покоя; писатель принужден хватать ее на лету, словно вор.

3 августа.

Крупным людям свойственно мелкое тщеславие.

4 августа.

Мы

здесь, в Отейле, на крыльце этого желанного дома.

Сквозь деревья сада светит солнце. Газон и листья кустов свер

кают под дождем, которым их обдают из кишки.

— Восемьдесят две тысячи пятьсот? — говорит мой брат, и у

нас обоих бьется сердце.

— Я напишу вам завтра, — отвечает владелец дома, — ве

роятно, соглашусь.

— Восемьдесят три тысячи, если дадите ответ сейчас же.

Он раздумывал в течение пяти бесконечных минут и нако

нец сказал меланхолическим тоном:

— Что ж, согласен *.

Мы вышли; мы были словно пьяные. < . . . >

9 августа.

<...> Чистая литература, книга, которую художник пишет

для собственного удовлетворения, — это жанр, готовый, мне ка

жется, вот-вот исчезнуть. Из настоящих литераторов, искрен

них, честных писателей, не осталось никого, кроме нас и Фло

бера. Когда наша троица умрет, во Франции останется только

весьма малочисленный кружок Маньи, который будет издавать

свои книги для немногих поистине образованных тонких чита

телей, — может быть, их будет человек пятьдесят, не более.

38*

595

Арсен Уссэ на приеме у принцессы, уж не знаю почему —

потому ли, что человек с запятнанной репутацией часто хочет,

чтобы честный человек оказался чем-нибудь ему обязан, —

предлагает похлопотать у Дюрюи об ордене для меня. Я сейчас

же письмом попросил его ничего не делать в этом направлении

и сказал ему то, что мы всегда думали: литератор имеет право

принять орден, но не имеет права его добиваться.

Когда у Франции появляется желание бить полицейских, то

правительство, какое бы оно ни было, если только это умное пра

вительство, должно дать ей возможность бить иностранцев.

Мы наконец купили дом и по такому важному для продавца

и покупателя делу могли судить о той несерьезности, с какой

совершаются самые серьезные в жизни дела. Мы поражены

тем, как легкомысленно совершаются купчие, обсуждаются раз

ные пункты, производятся всякого рода проверки под рассеян

ным руководством вертлявых нотариусов, которые перелисты

вают акт, болтая между собой, — настоящие

нотариусы из

пантомимы, поверхностные, невнимательные и словно отсут

ствующие, они ровно ничего не знают ни о нашем деле, ни о

купчей, которую они дают нам подписать.

Среда, 12 августа.

<...> Никто в этом мире не похож на другого и не равен

ему. Непреложное начало в каждом обществе, единственно ло

гичное, единственно естественное и законное, — это привилегия.

Неравенство — это естественное право, равенство — самая

ужасная из несправедливостей. < . . . >

17 августа.

В Гавре прочел речь, озаглавленную «Взаимоотношения ме

жду политикой и литературой», речь, произнесенную г-ном

Прево-Парадолем на годичном открытом торжественном засе

дании Академии. В конце этой речи есть одно место, где упомя

нутый академик запрещает любить литературу из-за нее са

мой — буквально! — и осуждает культ искусства для искусства,

который, по его словам, во все времена вел к вычурности, из

мельчанию и посредственности.

Тут он переходит к самому трескучему месту своей речи:

он говорит о Музах, да, о Музах с большой буквы, — они, по его

мнению, презирают тех, кто проводит всю жизнь, стоя перед

ними на коленях, и свои самые драгоценные дары приберегают

596

для отважного смертного, который, направляясь к своей работе,

приветствует их с мужественной любовью. И он продолжает

тем же стилем — тем же стилем! — изображать этого отваж

ного смертного, который, направляясь к своей работе, и т. д. —

словом, изображать самого себя, в каждой строке, в каждом

слове своей бессвязной проповеди наделяя самого себя бес

смертием, даруемым Богинями!

Вот каков французский язык, французский язык в этом про

изведении, под которым не захотел бы подписаться и Прюдом!

Но оставим комизм его языка и его позы, заимствованные у фи

гур, украшающих каменные часы времен Империи. Обратимся

к святотатственным высказываниям этого политического вы

скочки, в сорок лет уже попавшего в Академию, где для Баль

зака места не нашлось *. Как смеет он в стенах Академии

оскорблять эстетическую совесть, исключительную и бескоры

стную любовь к литературе, оскорблять последних писателей,

еще презирающих злободневные темы, уменье устраиваться,

весь тот успех, которого добьется даже талант, подобный та