Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

мертвый падает, уткнувшись носом в паркет. Нас охватило

печальное предчувствие, и, хотя этот человек сейчас наделен

всеми благами и стоит у порога академического бессмертия, нам

показалось, что, по свирепой иронии, всегда прибегающей в

жизни к встречному счету, где-то уже сколачиваются доски

для его гроба.

На минуту он оказывается возле Сен-Виктора, который го

ворит ему с кислой улыбкой, передергиваясь, как всегда, когда

он

приходит в салон принцессы и видит нашу группу близких

ее друзей:

— Ну, как? Ты, надеюсь, написал статью о Понсаре! Ведь

теперь он считается гением...

— Ох, какое это имеет значение... — добродушно отвечает

Готье. — А потом, ты ведь читал достаточно моих статей! Их

всегда надо читать между строк.

— Во всяком случае, — сухо возражает Сен-Виктор, — ты

писал о «бессмертии вечных произведений...». *

— Э, чепуха! — отвечает Готье.

Когда мы выходим, принцесса, которая, тревожась за здо

ровье Готье, посылала к нему своего врача, доктора Ле Эллоко,

тянет нас за рукав и тихо говорит нам:

— Оказывается, это не легкие, а сердце...

Подвозя нас в своем экипаже, он так трогателен, так мил в

разговоре с нами, что на глаза у нас навертываются слезы от

его шуток умирающего, в которых слышатся и Пантагрюэль и

Шекспир.

— Повторяю, как только начинаешь лечиться... Я теперь

принимаю множество лекарств... И что же, вы видите, дела мои

совсем плохи!

4 декабря.

<...> Наше правительство еще больше ненавидит литера

торов, людей искусства, чем республиканцев или социалистов.

В искусстве и в литературе есть жирные молодые люди с

животиками, вроде Абу и Бюрти, — сущие промышленники в

этой области. <...>

604

5 декабря.

Искусство заполняет всю нашу жизнь. Покупать предметы

искусства, создавать их; переходить, как сегодня, от лихорадоч

ной покупки за пятьсот франков восхитительного кресла в

стиле Людовика XVI к созданию психологического портрета

госпожи Жервезе, который мы написали вечером, — в этом все

наше существование. Остальное очень мало для нас значит.

Мастерство романиста — и вообще писателя — состоит не

в умении все описывать, а в умении выбирать.

14 декабря.

Сегодня за завтраком мы видели нашего поклонника и уче

ника — Золя *.

Мы встретились с ним впервые. По первому впечатлению он

показался нам голодным студентом Нормальной школы — одно

временно коренастый

и хилый, по сложению напоминает Сарсе

и с бескровным восковым лицом; совсем еще молодой, но

с какой-то тонкостью, фарфоровой хрупкостью в чертах, в ри

сунке век, в явно неправильном носе, в кистях рук. Весь он

немного похож на свои персонажи, соединяющие в себе два

противоположных типа, на этих его героев, в которых слито

мужское и женственное; и даже с духовной стороны можно за

метить в нем сходство с созданными им душами, полными

двусмысленных контрастов.

Заметнее всего одна сторона: его болезненность, уязвимость,

крайняя нервозность, из-за которых вас иногда пронизывает

ощущение, что перед вами хрупкая жертва болезни сердца.

Словом, это существо нераспознаваемое, глубокое, противоре

чивое, существо страдающее, тревожное, беспокойное, двой

ственное.

Он говорит о трудностях своей жизни, о том, что ему хоте

лось бы, что ему необходимо найти издателя, который купил бы

его на шесть лет вперед за тридцать тысяч франков, обеспечив

ему шесть тысяч франков в год на жизнь для него и его ма

тери, и возможность написать «Историю одной семьи» *, роман

в десяти томах.

Ведь он хотел бы создавать крупные вещи и не сочинять

больше этих статей, «подлых, гнусных статей, — говорит он,

возмущаясь самим собой, — таких, какие я сейчас вынужден

писать для «Трибуны» *, где я окружен людьми, навязываю

щими мне свои идиотские мнения. Ведь нужно прямо сказать,

наше правительство своим равнодушием, своим невежествен-

605

ным пренебрежением к талантам и ко всему, что создается, вы

нуждает нас из-за куска хлеба работать для газет оппозиции,

потому что только они и кормят нас! Право, нам больше ни

чего не остается!.. Ведь у меня столько врагов! И так трудно

заставить говорить о себе!»

И сквозь его горькие сетования, когда он повторяет нам и

напоминает самому себе, что ему только двадцать восемь лет,

прорывается вибрирующая нотка, которая свидетельствует о

хваткой воле и неукротимой энергии:

— А потом, мне предстоит еще много исканий... Да, вы

правы, мой роман расшатан: * достаточно было трех персона

жей. Но я последую вашему совету, свою пьесу я так и по

строю... А потом, ведь мы пришли позже, мы знаем, что вы —

наши старшие братья, Флобер и вы. Да, вы! Даже ваши враги

признают, что вы сказали новое слово в искусстве; они думают,