Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

тона-Ше.

И голосом, свистящим от раздражения, она говорит:

— Он писал мне на Новый год, благодарил меня за все те

удобства и уют, которые окружали его во время болезни, и го

ворил, что этим он обязан мне... Нет, так не поступают!

Ей не хватает воздуха, она задыхается, она обмахивает себе

грудь воротом своего вышитого платья, ухватившись за него

обеими руками; глотает слезы, и они слышатся в ее голосе, по

временам прерывающемся

от волнения.

— Наконец, уж я не говорю о принцессе! Но ведь я жен

щина, женщина! — И, встряхивая меня за отвороты фрака, как

бы для того, чтобы запечатлеть во мне свое возмущение и рас

шевелить меня, она повторяет: — Ну, скажите же, Гонкур,

правда, ведь это недостойно? — И взгляд ее, полный гнева, бу

шующего в ее сердце, вперяется в мои глаза.

Она делает несколько шагов по ковру, волоча за собой длин

ный шлейф своего белого шелкового платья. Потом опять под

ходит ко мне:

39

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

609

— Женщина!.. Я была у него на обеде... Я села на стул, на

котором сиживала госпожа Раттацци... да!.. Впрочем, я ему ска

зала, когда была у него: «Да ведь в своем доме вы принимаете

потаскушек, ведь это притон, а я все-таки пришла сюда! Я при

шла сюда ради вас!» О, я была с ним резка... Я сказала ему:

«Да кто вы такой? Немощный старик. Вы даже не можете без

посторонней помощи совершать свои отправления! На что же

вы еще претендуете? Право, лучше бы вам умереть в прошлом

году; тогда по крайней мере у меня осталась бы о вас память,

как о друге». Эта сцена так на меня подействовала! — доба

вила она, все еще содрогаясь при воспоминании о своем ви

зите.

Проходит суперинтендант, во всех своих орденах, возвра

щаясь с какого-то вечера.

— Молчите об этом, — шепчет она, — я ничего не говорила

господину Ньеверкерку. Я поступила так, как сама сочла

нужным...

8 января.

О, правда жизни всегда вызывает большее восхищение, чем

создания гения, если они фальшивы! Сравните, например, этого

величественного буржуа из мемуаров г-жи Санд, господина

де Бомона, с Жильнорманом из «Отверженных» Гюго. <...>

11 января.

Браун, художник, рисующий лошадей, рассказал нам преле

стный анекдот о нынешнем тиране Даллоза и его «Мони-

тера», о некоем Пуантеле, христианнейшем редакторе иллюст

рированной газеты, том самом, который вынудил Сент-Бева

перейти в «Тан». Пуантель

вызвал Брауна, чтобы заказать ему

гравюры на дереве. Он спрашивает художника, что тот рисует.

— Лошадей.

— Лошадей? — И Пуантель начинает нервно расхаживать

по своему кабинету. Затем обращается к Брауну: — Лошади...

Лошади доводят до девок. Девки губят семью. В моей газете

нет места лошадям!

17 января.

Удивительно, что мы теперь испытываем нечто вроде отвра

щения и пренебрежения к странам с яркими красками, как к

чему-то вульгарному, — меж тем как раньше мы их так любили.

Наше внимание теперь направлено на другое: на страны с ин-

610

тересными обитателями, со сложным обществом, как, например,

Россия или Англия, великая живописность которых состоит в

людях.

2 февраля.

Признаемся, когда мы перечли первые напечатанные листы

«Госпожи Жервезе», нас охватила безграничная гордость.

Республика, эта ложь о всемирном братстве народов, — са

мая противоестественная из утопий. Человек создан так, что

может любить только то существо, которое ему знакомо, с ко

торым он встречается или которым он обладает.

Я прочел, что в настоящее время все деревья Парижа уми

рают. За последние годы они несколько раз бывали поражены

грибком. Старая природа уходит. Она покидает нашу отравлен

ную цивилизацией землю, и, быть может, недалеко то время,

когда придется подделывать для нас природу с помощью про

мышленности, когда в современных столицах, чудовищных

скоплениях разного люда, вместо тенистых зеленых деревьев

будет только вырезанная и покрашенная жесть, из какой сде

ланы пальмы в банях «Самаритянки». <...>

5 февраля. Полночь.

Правка последних гранок «Госпожи Жервезе». И мы ду

маем о таинственном процессе возникновения и формирования

нашей книги, нашего подлинного детища, о рождении мысли,

заключающем в себе такое же чудо, такую же тайну, как рож

дение человека, извлекаемого из небытия.

Мы перечитали отрывок о чахотке, отрывок, который про

пал бы, если бы мы не пересказали, не закрепили и не одухо

творили то, что зародилось за десертом у Маньи, возникло из

мозга Робена, из его речей, туманных, но прорезаемых вспыш

ками молний, из всей его восторженной и путаной учености.