Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

И тут же мне попадается на глаза газета, где какая-то дама

упрекает меня в том, что моя книга портит нервы женщинам.

Суббота, 4 февраля.

<...> Сегодняшний финансовый кризис породил недурной

анекдот. Бедняга, из числа ощипанных, рассказывая знакомому

о своем разорении, напоследок говорит: «И вот, теперь я не

знаю, где взять сотню франков». — «А я не знаю, где взять два

миллиона!» —

отвечает тот и сует ему сто франков в руку.

Шолль будто бы сказал Мопассану, что решительно соби

рается оставить политику * и засесть за роман, но не знает,

стоит ли писать роман аналитический в духе Бальзака, или же

приключенческий в духе Понсон дю Террайля... что у первого

есть собственно человек двадцать поклонников, вроде Шолля,

а романы второго читаются в самых глухих городишках и де

ревнях. Ну и писатель, нечего сказать, и что за низменные

идеалы в этой жалкой голове!

Вторник, 7 февраля.

Валлес, который завидует всякой славе, если это не его слава,

и не возражает, чтобы мое имя гремело в прошлом, но не в на

стоящем, почти добродетельно возмущается мной *, делает из

меня помесь маркиза де Сада с мадемуазель де Скюдери, сравни

вает мою книгу с жужжанием шпанской мушки в больничном

колпаке, высмеивает описанную мною сардоническую агонию.

Да, не отрицаю, эта сардоническая агония — вымысел, плод

воображения... но она возможна, она вероятна. Я не осмелился

бы описывать ее, если бы не имел некоторых сведений. Вот что

случилось с Рашелью. У нее была старая служанка, к которой

она была очень привязана, я списал с нее старуху Генего. И эта

служанка заболела, тяжело заболела; однажды ночью актрису

разбудили, говоря, что больная в агонии. Вся в слезах, Рашель

спускается вниз, она искренне горюет; но не прошло и четверти

часа, как артистка уже с головой ушла в наблюдение за агонией

этой женщины, которая стала для нее чужой, стала сюжетом.

Об этом случае мне рассказала Дина Феликс *. < . . . >

298

Среда, 8 февраля.

Мои собратья не замечают, что «Актриса Фостен» совсем не

похожа на мои прежние книги. Они, по-видимому, и не подозре

вают, что в этом романе есть нечто совершенно новое: в изу

чение действительности введены поэзия и фантазия, — и что я

попытался продвинуть реализм вперед, придать ему некие ли

тературные полутона и светотени, которых ему недоставало.

В самом деле, разве природа перестает быть реальной, когда на

нее смотришь при свете луны, а не при блеске полуденного

солнца?

Да, в моей

последней книжке есть что-то новое, и быть мо

жет, лет через двадцать вокруг нее возникнет целое направле

ние, так же как ныне есть направление, восходящее к «Жер-

мини Ласерте».

Суббота, 11 февраля.

«Актрису Фостен» крушат по всей линии. После Ульбаха —

Шапрон, после Шапрона — Дельпи. Все эти господа отрицают за

книгой какие бы то ни было достоинства. Вот как выражается

по этому поводу Дельпи: «Господин де Гонкур выпустил совер

шенно бессмысленный роман. Безумно претенциозный стиль,

содержания никакого; характеры неестественные или плохо вы

писаны; наконец, ничего подобного в жизни не бывает. Да к тому

же — скучища!» Правда, несколькими строками дальше госпо

дин Дельпи вещает, что совершенный роман девятнадцатого

века призван дать Людовик Галеви. <...>

Хороши же нынешние критики, предрекающие нам, что

вскоре будет безраздельно царить литература в духе Беркена.

Беркинады никогда не взрастают на гнилой почве скептического

и насмешливого общества. Для них нужно, чтобы нация обла

дала если не простодушием, то по крайней мере способностью

строить иллюзии, иллюзии, какие были в годы, близкие к 1789,

и каких нет в 1882 году. < . . . >

Вторник, 14 февраля.

Ужасный грипп не дает мне выйти из дому, извне сюда не

доходит никаких известий о моей книге. Ну не насмешка ли, что

в это самое время Коломбина из «Жиль Бласа» рисует моего

почтальона согнувшимся под тяжестью писем, которые я будто

бы днем и ночью получаю от женщин? *

299

Четверг, 16 февраля.

Сегодня, будучи совсем больным, я вывел пером название

первой главы моего романа, «Тони-Френез» * (название услов

ное).

Пятница, 17 февраля.

Болезнь меня доконала, я не держусь на ногах и совсем не

в состоянии работать; вновь раскрываю свое завещание * и за

бавляюсь тем, что раздаю пустяки на память людям, которых я

люблю в этом мире.

У меня нет неприятного чувства, что я набрасываю записи

post mortem 1. Но написанное не всегда весело перечиты

вать, и поскольку я ставлю точки над «i» только при вторичном

чтении, моему завещанию их будет не хватать. < . . . >