Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

спать... Нет, не о таком муже мечтала моя мать... В ней чувство

валась глубокая усталость от всех его грубых выходок. Помню,

один раз отец решил женить меня на очень богатой дальней род

ственнице; когда я сказал ему, что нельзя ведь жениться на

особе, которую совсем не знаешь, — разве так он женился на

моей матери? — отец грубо ответил, что женился на ней лишь

потому, что в тот день, когда в Ниме узнали, кто стал мужем

дочери старого Венсена *, его кредит

сразу возрос вдвое! Моя

мать прошептала: «Как вы можете так говорить?» — «Да! —

закричал он, вскочив и стуча кулаком по столу, — да! Это чи

стая правда!» Тогда мать заплакала.

Два часа спустя я повел мать в церковь св. Марии. И тут,

сжимая мою руку своей исхудавшей рукой, она мне сказала:

«Ты видел сегодня, да?.. Вот так я прожила всю жизнь!» — то

был единственный раз, когда я услышал от нее жалобу. И она

поспешила скрыться в церкви, — церкви, ее прибежище, где

она обретала мир и покой, где на время спасалась от душев

ных бурь».

Пятница, 18 июня.

По поводу романов «Белые руки» Видаля и «Один из нас»

Леру, я думаю о романах, которые написал сам, без запутан

ного действия, но всегда с интересными персонажами; и я счи

таю, что самый талантливый автор, даже Флобер, не имеет

права навязывать нам общество людей, которых мы избегаем в

жизни, считая слишком скучными, и заставлять нас два часа

терпеть их в книге.

Четверг, 1 июля.

< . . . > Доде, в последние дни вновь взявшийся за работу,

рассказывает мне, чем кончается его книга, — рассказывает с

тем красноречием, какое обретает, когда в нем кипят творче

ские замыслы. После сцены в сумерках, когда жена академика

холодно говорит ему, что он бездарен, рогат, смешон и что своим

положением он обязан только ей, он уходит из дому, говоря:

«Нет, это слишком, это слишком!» Затем он садится на одну из

скамеек возле моста Искусств и долго разглядывает нелепое

строение *, то самое, что изображают на обложках изданий

Дидо, и, вспоминая все, что он выстрадал из-за него, воскли-

402

цает: «Какое дерьмо!» Так написано в черновой тетрадке, но

Доде не решается оставить это слово и старается найти менее

натуралистический синоним *. А на другой день на скамейке,

где сидел академик, находят величественную шляпу с полями,

часы и визитную карточку. Затем следует сцена, взятая прямо

из жизни, когда во двор Академии вносят тело неизвестного, —

вносят покойника с академическим значком на груди.

Четверг, 19 августа.

Вот

уже семь отрывков из моего «Дневника» появились в

«Фигаро» *, и ни письма, ни записки, ни отзыва, хоть бы одна

душа сказала мне: «Это хорошо!»

Суббота, 11 сентября.

Всякий раз, когда пишешь о своих современниках, испыты

ваешь потом нервное напряжение, вызванное тревожным ожи

данием какой-нибудь неприятности.

Я слышал, что какой-то капитан Блан в газете «Пти капо-

раль» обозвал меня чуть ли не мерзавцем за то, что я говорил

об Империи без должной признательности *. Хотел бы я знать,

за что мы должны быть признательны Империи? За то, что она

посадила нас на скамью подсудимых, когда мы привели ци

тату в четыре строки из стихотворения, премированного Акаде

мией? Или, быть может, за то, что, благодаря ее вмешательству,

мы проиграли дело против Жакоб е, которые с ее же благосло

вения украли наше имя? *

Перечитывая «Воспитание чувств», я был поражен тем, что

все типы, выведенные в романе, — вовсе не типы, а лишь кари

катуры, столько в них преувеличений, шаржа, повторений, об

щих мест и избитых идей. Так, например, когда Флобер изобра

жает республиканца, то это не такой республиканец, как

Буржо * — точно списанный с натуры, живой портрет моего ку-

зена-республиканца, — нет, это условный республиканец, вы

сказывающий самые сумасбродные и глупые идеи, приписывае

мые республиканцам. У Флобера получается забавный и остро

умный шарж на республиканца, а отнюдь не тип, выведенный

после долгих наблюдений, с сохранением всех жизненных про

порций.

Воскресенье, 12 сентября.

<...> В «Воспитании чувств» сцена последней встречи

г-жи Арну с Фредериком прелестна, но она стала бы поистине

26*

403

совершенной, если бы вместо весьма изящных, но чисто книж

ных фраз, вроде: «Когда вы шли, мое сердце, словно пыль, взле

тало вам вслед», в ней все время звучал разговорный язык, на

стоящий язык любви, который мы слышим в жизни.

Однако следует признать, что эта сцена сделана с удивитель

ной тонкостью, неожиданной для тех, кто знал автора.

Пятница, 24 сентября.

Сегодня утром, прогуливаясь под буками, Доде говорил мне,

что хочет написать большой роман о народе и вывести в нем