Дневник. Том 2
Шрифт:
димцы, тогда как они — люди порядочные, целомудренные, сло
вом, самые сливки в нравственном смысле.
Понедельник, 11 октября.
Доде повел меня завтракать в «Вуазен». По дороге он за
явил, что роман, который он пишет, будет последним романом,
сделанным по старым правилам. Теперь, отчасти под моим вли
янием, он чувствует отвращение к искусно построенному
ману, как к произведению кондитера. Надо показывать все так,
как оно происходит на самом деле, и избавиться от бессмыс
ленных сложностей композиции, — вот как он будет работать
впредь.
Четверг, 21 октября.
Удачное сравнение Доде: «Хороший стих, — сказал он, —
должен походить на пейзаж, озаренный вспышкой молнии».
Четверг, 28 октября.
После истории с Альбериком Сегоном, всякий раз, как в пе
чати появляется отрывок из моего «Дневника», я на другой
406
день с неприятным чувством жду, что ко мне вот-вот пожалуют
секунданты или что на меня по меньшей мере посыплются про
тесты, которые так терзают нам нервы. Увы! Если пишешь
так, как я, нечего ждать спокойной жизни! После выхода каж
дой книги я всегда предвидел вызов на дуэль или к судье, — не
говоря уж о ругательствах, которыми осыпали мою прозу в пе
чати. <...>
Пятница, 29 октября.
Меня бесит это слабое и трусливое тело, которым наделил
меня бог. Душа моя ничего не боится, но она заключена в про
клятое немощное тело, которое от малейшей неприятности те
ряет аппетит, лишается сна.
Суббота, 30 октября.
На кладбище, у могилы брата, я не мог отогнать от себя
мысли о том, как несправедлива эта смерть: без него вышло
в свет иллюстрированное издание «Женщины в XVIII веке»,
без него была поставлена «Рене Мопрен».
В шесть часов вечера Париж кажется мне неким амери
канским Вавилоном, в котором за лихорадочной спешкой пе
шеходов, жаждущих развлечений, и безжалостной гонкой из
возчиков, не несущих даже ответственности за раздавленных
стариков, уже нельзя увидеть ничего от мягкой, любезной и
приветливой человечности былого Парижа. <...>
Вторник, 2 ноября.
Я глубоко убежден, что человек, у которого нет в душе ка
кой-либо страстной привязанности, будь то к женщине, к ло
шади, к вину, к безделушкам или к цветам — словом, не важно
к чему, — человек, который хоть в чем-нибудь не проявляет без
рассудства и всегда буржуазно
никогда ничего не создаст в литературе. В нем нет горючего,
чтобы переработать частицу его мозга в гениальную или хотя
бы талантливую рукопись.
Суббота, 6 ноября.
<...> В сущности, описания Теофиля Готье сделаны рукой
живописца, но только живописца-декоратора: в них чувствуется
этакий бесшабашный художник.
407
Вторник, 9 ноября.
Сегодня вновь репетировали сцену между братом и сестрой
из второго акта; и с половины второго до пяти Порель заставил
Серни раз тридцать становиться на колени, добиваясь, чтобы
она нашла естественное движение, когда бросается на колени
перед братом * и, схватив его за отвороты сюртука, поворачи
вает к себе.
Во время репетиций Порель пользуется приемом, который
было бы чудесно воспроизвести в романе из театральной жизни:
стараясь примениться к умственному уровню актеров и актрис,
он в самых простых выражениях растолковывает им, в каком
душевном состоянии находятся персонажи и как должны себя
вести. Например, объясняя, как передать внутреннее движение
человека, который отказывается от предложенной ему сделки,
Порель говорит: «Представьте себе, что вы сидите в облаке та
бачного дыма и отворачиваетесь, чтобы глотнуть свежего воз
духа».
Прелесть хризантемы, самого типичного японского цветка,
заключается в том, что, обладая формой астрагала, она окра
шена в такие тона, какие, вообще, несвойственны цветам: тут
и переливы старого золота, и розовые тона поблекшей ткани,
и болезненно-лиловые оттенки, словом, целая гамма бессиль
ных, умирающих красок.
Вторник, 16 ноября.
Уметь ходить, уметь дышать на сцене — вот навыки, для
приобретения которых нужны долгие годы обучения.
Среда, 17 ноября.
Письмо от Маньяра, который не может обеспечить мне ре
гулярный выход последних глав «Дневника» и предлагает либо
печатать его с перерывами, либо приостановить издание. Я вы
брал приостановку *. <...>
Четверг, 18 ноября.
< . . . > И вот, наконец, я сижу с супругами Доде в ложе
Пореля, на премьере пьесы, сделанной Сеаром из «Рене Моп-
рен». Публика вначале холодна, но с выходом Серни и Дюмени