Дневник. Том 2
Шрифт:
чайшей тайне, Доде знает не больше, чем я. Мы находим, что
для наших дней, когда печать пресмыкается перед Золя, — это
смелый поступок, но что самый манифест написан плохо, содер
жит слишком много научных терминов и чересчур оскорби
тельно подчеркивает физическое состояние Золя.
В этот же вечер Доде вдруг вспомнил, что однажды он про
никся настоящим отвращением к литературным трудам своего
собрата по перу, — это было в те времена, когда
«Накипь» и когда однажды, после обеда у Шарпантье, г-жа
Золя сказала своему мужу: «Котик, а ведь он грязный, он,
правда, грязный, этот твой роман». Золя ничего не ответил,
оживленная, улыбающаяся г-жа Шарпантье возразила ей: «Ну
разве в такой уже степени?» — а сам Шарпантье, весело похло
пывая себя по щекам, хохотал во все горло и приговаривал:
«Тем лучше его будут раскупать!»
426
Воскресенье, 21 августа.
Золя, заявивший в интервью с Ксо, что не желает отвечать
на Манифест Пяти, отличнейшим образом отвечает на него, и
вот фраза, относящаяся к нам — к Доде и ко мне.
«Интересней всего было бы узнать, какому влиянию могли
невольно поддаться эти молодые люди, чтобы столь громогласно
порвать с человеком, незнакомым с ними. Быть может, говорят
иные, нужно видеть в этом памфлете лишь отзвук известных
оценок, исходящих от лиц, к которым я питаю глубокое уваже
ние, как к писателям и людям, и которые испытывают те же
чувства ко мне. Я отказываюсь этому верить, хотя такая версия
и может показаться правдоподобной, если взглянуть на многие
места упомянутого документа, которые относятся к продолжаю
щейся великой литературной битве или касаются меня лично.
Напротив, я убежден, что особы, на коих я намекаю, весьма
огорчены публикацией этого документа без их совета и одоб
рения».
Разве в этом не весь Золя? Разве это не макиавеллевская
фраза, не коварство под личиной мерзкого добродушия? Ах,
подлый итальянище!
Сей намек, подобный убившему Робера Каза *, дает понять
читателям «Эвенман», что мы вполне могли бы быть подстрека
телями авторов «Манифеста». И я узнал от навестившего меня
сегодня Рони, что в «Ревей-Матен» помещена статья Бауэра,
где он, видимо польщенный тем, что его посадили по правую
руку г-жи Золя на ужине в честь «Рене» *, хоть и не называя
моего имени, тем не менее говорит обо мне как о старом фа
кире, состряпавшем за японскими ширмами все это
черной зависти, присущей писателю, чьи писания не имеют
успеха у публики.
А в десять вечера, когда я уже собирался лечь спать, мне
доложили о приходе Жеффруа; взволнованный и огорченный
бранью по моему адресу, он прочел мне свою статью, которая
отрицает какое бы то ни было наше с Доде участие в «Мани
фесте». Но я попросил не печатать статью, объяснив, что не
хочу отвечать на поднявшийся против меня вой, ибо считаю это
ниже своего достоинства, что насчет «Манифеста» я ничего не
знал, но если бы счел нужным выразить свое мнение о романах
Золя, то изложил бы его сам, поставив в конце свою подпись, и
что мне несвойственно прятаться за чужими спинами.
427
Четверг, 29 сентября.
...По поводу романа Поля Маргерита «Паскаль Жефосс» *
Доде заметил, что в настоящее время, вслед за книгами
Бурже, появилась уйма свежеиспеченных психологических ро
манов, авторы коих, по примеру Стендаля, пожелали писать не
о том, что делают их герои, а о том, что они думают. К сожале
нию, мысль, если она не возвышенна или не очень оригиналь
на, — скучна читателю, тогда как поступок, даже самый обыч
ный, не оттолкнет его, а развлечет своим живым движением.
Он добавил еще, что психологи эти, хотят они того или нет,
больше созданы для описания внешнего мира, чем внутренней
жизни человека; что благодаря нынешней литературной школе,
их воспитавшей, они умеют очень хорошо описать жест и до
вольно плохо — душевное движение.
Понедельник, 10 октября.
Натолкнулся на статью в «Либерте», с подробным изложе
нием книги Павловского * и его бесед с Тургеневым. Покойный
наш друг весьма свирепо высказывается на наш счет, опол
чается на нашу манерность, отрицает ценность наших на
блюдений — все в достаточно глупых и легко опровержимых
критических замечаниях.
Например, в связи со сценой ужина цыган на берегу Сены,
во вступлении к «Братьям Земганно», — сценой, где есть описа
ние ивы, которую я называю серой, воспроизводя запись непо
средственного наблюдения натуры, он заявил: «Общеизвестно,
что зеленый цвет ночью становится черным». Не в обиду будь
сказано усопшему русскому писателю, но брат мой и я — худож
ники в большей степени, чем он: свидетельством тому весьма
бездарные картины и отвратительные безделушки, которые его