Дневник. Том 2
Шрифт:
стен два-три ряда картин, поставленных прямо на пол, словно
подготовленных к распродаже у эксперта, картин, над которыми
возвышается ее большой портрет кисти Клерена, установленный
на камине; она изображена во весь рост, закутана во что-то бе
лое, в надвинутой на лоб черной каракулевой шапке. Перед
картинами всевозможная мебель: средневековые лари, шкаф
чики с инкрустациями, — и бесчисленное множество предметов
искусства неизвестного
зыкальных инструментов дикарей, большие корзины цветов, —
листья и цветы сделаны из птичьих перьев. Единственное, что
говорит о личном вкусе хозяйки, — это большие шкуры белых
медведей на полу, отбрасывающие в угол, где она стоит, белые
отсветы.
Среди всего этого — клетка, где живут одной семьей обезь
яна и попугай с огромным клювом; обезьяна мучает, терзает,
ощипывает попугая; она все время в движении, все время ка
чается на трапеции вокруг него; этот попугай мог бы разорвать
ее пополам своим огромным клювом, но он только издает душе
раздирающие крики. Когда же я пожалел попугая, которому
создали такую невыносимую жизнь, мне рассказали, что од
нажды, когда их разлучили, попугай едва не умер с горя, при
шлось снова поместить его вместе с этим мучителем.
К восьми часам приезжает с репетиции Сара и заявляет, что
умирает от голода.
565
Она вся в белом, с каким-то большим воздушным нагрудни
ком; платье с длинным треном, все усеянное золотыми блест
ками, грациозно колышется вокруг ее стана.
На обеде вместе с Бауэром и Лорреном присутствует ее сын,
у которого внешность конюха, ее невестка и Герарша — ее Ге-
него.
Изысканный, тонкий обед; хозяйка дома пьет только напи
ток с английским названием, которого я не запомнил, — смесь
бордо, апельсинового сока, ананаса и мяты.
Сара очень любезна, очень внимательна ко мне, очень бес
покоится, не холодно ли мне. Разговор, конечно, вертится во
круг русских *. Сын Сары рассказывает о человеке, который
закричал: «Да здравствует Польша!» — и исчез под ударами.
Бауэр рассказывает, что видел, как ребенок, сидящий на руках
у матери, кричал: «Да здравствует Россия!» — адмирал Авеллан
подхватил его, передал своей свите, и все по очереди стали цело
вать ребенка, а один офицер, желая что-нибудь подарить ему,
оторвал для него свой аксельбант... Некоторое время мы гово
рим о Золя, и чувствуется, что Сара восхищается людьми, ко
торые на виду у прессы.
Наконец переходим в ателье, чтобы приступить к чтению.
Лампы нет, горят свечи, рукопись, отпечатанная
со слепым шрифтом, гораздо менее разборчива, чем крупный
почерк переписчиков, так что Бауэр, даже надев очки, споты
кается на каждом слове, запинается, хоть плачь. За всю жизнь
я не слыхал такого плохого чтения. Можно себе представить,
как я нервничал!
Наконец я решаюсь его сменить и сам читаю третью, ше
стую картины, а седьмую передаю Бауэру, которую он читает
так плохо, что я прошу дать мне прочесть восьмую.
До этого момента все были холодны, весьма холодны. Но
вот я, весь бледный, размахивая дрожащей рукой, читаю, не
особенно хорошо, но нервно, восьмую картину, и на сей раз
Сара полностью захвачена последней сценой.
Готовят чай и прохладительные напитки, о пьесе больше
нет речи.
Потом Сара садится рядом со мной, говорит, что пьеса полна
страсти, что последняя картина превосходна, просит оставить
ой пьесу, чтобы ознакомиться с четвертой и пятой картинами, —
их сегодня не читали. Сара роняет слова, из которых можно
заключить, что она хочет играть в моей пьесе, была даже фраза
о том, что мне следует вступить в переговоры с директором, но,
в сущности, она так и не произнесла окончательного слова,
566
так и не сказала: «Значит, договорились, я играю в вашей
пьесе!»
Обстоятельства складываются против меня. Сара — ак
триса романтическая; теперь, когда вокруг Режан подняли та
кую шумиху, Саре хотелось бы попробовать себя в современ
ной пьесе, но ее литературный темперамент противится этому.
Кроме того, ее сын — этот господин из парижского высшего
света, проматывающий ежемесячно десять тысяч франков,
выдаваемых ему матерью, — не захочет, чтобы его мать играла
роль, в которой публика может увидеть ее собственное прош
лое — прошлое актерки.
Воскресенье, 5 ноября.
<...> Вечером присутствую на премьере «Королей» Ле-
метра, чтоб еще раз вслушаться в голос Сары Бернар. Да, этот
золотой голос, быть может, очень хорош для стихов, но в нем
есть какая-то фальшь, что-то искусственное, что делает его не
пригодным для современной драмы, для выражения натураль
ных чувств; для такой пьесы, как «Фостен», я, по правде го
воря, предпочел бы голосу Сары голос Режан.