Дневник. Том 2
Шрифт:
его выражению, язык, испорченный в эпоху Реставрации.
И тут же, прервав себя, он заявляет, что Шатобриан пишет
плохо.
Негодующие крики и вопли заглушают плоское высказы
ванье Ренана, единственного в своем роде критика, считаю
щего, что историк Менбур превосходный писатель, а проза, ко
торою написаны «Замогильные записки», — отвратительна.
Тогда, возвращаясь к своей навязчивой идее, Ренан начи
нает доказывать, что словарь
все необходимые нашему времени выражения, вплоть до поли
тических терминов; он собирается написать, по его словам, по
литическую статью для «Ревю де Де Монд», использовав для
нее словарь «Мемуаров» кардинала де Ретца *. И он еще долго
обсуждает и пережевывает эту нелепую и жалкую затею.
А я тем временем не могу в душе не посмеяться, вспомнив
тот термин во вкусе XVII века, термин gentleman *, при помощи
которого Ренан попытался охарактеризовать пресвятой шик
Иисуса Христа.
Математик Бертран завтракал на днях на Авронском плос
когорье со Штофелем, бывшим военным атташе в Пруссии.
Штофель заявил ему, что отдал приказ разрушить стену с бой
ницами в Мэзон-Бланш и что это будет стоить жизни, вероятно,
десятку рядовых. «Вот вам случай применить динамит, — ска
зал ему Бертран, — вы сбережете таким образом ваших сол
дат». — «А есть он у вас в кармане?» — «Нет, но если вы мне
дадите лошадь, он будет у вас через два часа». Стоит ли гово
рить, что динамит применен не был?
Последний поезд уходит в половине девятого, а омнибус —
в половине десятого. И мне приходится сегодня возвращаться
пешком по обледенелому снегу. Над головой у меня беззвезд
ное небо, а сбоку — совершенно черная Сена. Париж объят
мертвым сном, и только два звука нарушают его тишину: где-то
далеко, в Шайо работает интендантская пекарня, да звенят эоло
вой арфой телеграфные провода, передающие нелепые приказы
правительства Национальной обороны.
1 Джентльмен ( англ. ) .
93
Среда, 28 декабря.
Что за тоска жить так, словно переезжаешь на другую квар
тиру! Глаз не радует больше то, что было ему так мило, пушеч
ная пальба сотрясает стены, и все, что обычно на них висело,
поэтому снято; картины вынуты из рам и уложены в папки, а
резные рамы, поблескивавшие веселой позолотой, завернуты в
старые газеты; пол завален перевязанными бечевкою пакетами
книг,
лейщика.
Многие обыватели ложатся теперь в семь часов вечера, а
встают в девять утра. В постели тепло и не так хочется есть.
Куль картофеля стоит уже двадцать франков.
Вот образ и фраза, порожденные осадой. Слышу, как один
военный говорит другому: «Ну, что меня там может ждать?
разве что фрикассе из черствого хлеба!»
Четверг, 29 декабря.
< . . . > Канонада сегодня не смолкает, и толпа народа пы
тается разглядеть что-либо с высот Бельвиля. На побелевших
под снегом бугорках и холмиках «Американских гор» черными
силуэтами вырисовываются в небе кучки людей. Иду по тро
пинке вдоль кирпичных заводов — владельцы сами разрушают
их, чтобы не оставлять на разграбление мародерам. Не без по
мощи рук карабкаюсь по обледенелой козьей тропе, между гли
нистых рытвин и провалов, быть может служивших убежищем
для бродяг, и добираюсь наконец до одной из остроконечных
зубчатых вершинок, придающих этому холмистому снежному
пейзажу сходство с вулканической страной в миниатюре. Над
головой у меня все время кружится какая-то хищная птица —
возможно, один из тех соколов, которых Бисмарк напустил на
наших голубей. Разглядеть обстреливаемый участок не удается,
и неудовлетворенное любопытство обращается в другую сто
рону, к озаренному бледным солнцем Бурже; там, в отдале
нии, видны прусские костры и можно разглядеть поблескива
ющую немецкую каску.
В народе пошел слух об эвакуации плоскогорья Аврон, кое-
где встреченный с возмущением, но большинством — недовер
чиво. И тут с полной очевидностью рождается тот всеобщим
упадок духа, которого не было даже после разгрома Луарской
и Северной армии и которого, казалось, не может вызвать ни
что на свете.
95
Сегодня утром Бюрти рассказал мне, что у какого-то гене
рала, фамилию которого я позабыл, невольно вырвалось в его
присутствии: «Это — начало конца!»
Когда бредешь теперь глубокой ночью по Парижу, то слы
шишь, к своему удивлению, как за его стенами, точно за де
ревенским частоколом, поют петухи; а свет виднеется лишь в
окнах тех домов, где над дверьми написано: Лазарет.
Пятница, 30 декабря.