Дневник
Шрифт:
Ночь на 12 февраля – полночь
Почти неделю живу на Желябова. Ежедневно много хожу по городу – навещаю, смотрю, тоскую.
– Жива, еще жива… – говорю почему-то вслух, стоя в синие сумерки над Невой, у Сената, где не была с дней мира.
На улице всегда, а в особенности в сумерки, ощущаю беспредельность и неизбывность в моей жизни одиночества. Одна. Нет дома. Никто не ждет. Нет больше ласковой руки, отворяющей дверь. Нет больше глаз, во взгляде которых живет сама любовь. И нет со мною сердца, в котором бы жила я, только я, если говорить о брате сегодня, только мы, если говорить о маме вчера, о брате вчера.
От Эдика ничего нет. А на улицах он со мною, ему говорю о радости, что петербургские пейзажи не нарушены, что живо великолепие архитектурных ансамблей, с ним иду под метелью через улицу Росси, через Чернышев
Лишь бы вернулся… Пусть не пишет, пусть. Лишь бы был жив. Невредим. А потом бы пришел ко мне – единственная любовь моя, единственная правда, единственная дружба. Сколько я ему еще должна! Хоть бы судьба позволила выплатить мой долг.
Сегодня, возвращаясь из Смольного около 7 часов, ждала трамвая. Нежданно пришли и почему-то задержались на остановке госпитальные составы из американок [834] . В составах было что-то торжественное и страшное. Одна дверь оставалась приоткрытой, на ступеньках стояли ангелы в ватниках – строгие женщины с тихими голосами. За дверцей были синие лампочки, белое-белое, носилки этажами. И за дверцей была тишина. Тишина вдруг стала ощутимой, повсеместной – казалось, замолчал весь город. Город снимал шапку. Город земно кланялся.
834
С 1933 г. в Ленинграде были введены в эксплуатацию восемь трамвайных вагонов, внешне похожих на трамвайные вагоны США, за ними закрепилось прозвище «американки».
Только сегодня, глядя на белое-белое сквозь полураспахнутую дверцу госпитального трамвая, я поняла: кровь солдата – не простая кровь. Кровь солдата – святая. Вот почему была такая тишина: чаша Грааля. Сразу же подумала об Эдике. Захотелось крикнуть. Не крикнула. Смотрела только на белое, на синий цвет. Поклонилась святой крови. Прощения просить было не у кого.
От Михайловской шла по темному Невскому с ракетными вспышками фар, сигнальных огней, электрических разрядов на проводах. После двухдневной метели начинало таять. Утреннюю скользину очистили. Незабываемы графитные силуэты неосвещенного города; смотришь, запоминаешь – навсегда запоминаешь. Деревья в инее. Концерт в филармонии: радио передает 2-ю симфонию Скрябина.
В городе обстрелов нет. Бои в предместьях Луги. Вчера взята Шепетовка. Англия установила валютный паритет для земель Сражающейся Франции: 1 фунт – 200 франков. Если Англия начала брать франки, Франция, видимо, будет жить.
В городе ходит частушка:
Недовольны командиры, Что кончается война, Было жен по восемнадцать, А теперь будет одна.Возвращающиеся из эвакуации жены вступят в город с плакатом:
«Долой подлых захватчиц!»
Блокадные жены выйдут со встречным плакатом:
«Завоеванного не отдадим!»
Город уже шутит. В город приехало правительство советской Эстонии, гуляют первые «иностранцы» в мягких шляпах, широченных пальто и светлых брюках. Ждут возвращения Мариинского. Молодежь танцует и целуется. Женщины сходятся с военными за продукты – и это называется «отоваривание».
А госпитальные трамваи ввозят в город святую кровь.
16 февраля, среда, 12.30 – Желябова
Читаю старые номера «Знамени» за 1937 год. Любопытные странички из неловко скроенного утопического романа Кида о Японо-американской войне [835] . Читая эти любопытные странички, с печалью думаю о маме: не с кем поделиться, некому прочесть, а это бы доставило ей такое колоссальное удовольствие… Подтверждение ее теорий об энтропии – о разнице количества тепловой энергии, переносимой ею в область психики. Мама всегда утверждала, что энергия психическая является разновидностью энергии электрической или лучистой. Количество, отпущенное на долю человека, предельно – у одного больше, у другого меньше, но количество не безгранично. Нужно беречь и умножать его, ибо вокруг богатого энергией человека возникают сонмы людей-паразитов, грабителей, спекулянтов, вампиров. Они утягивают эту энергию к себе – так, как можно красть электричество, причем в большинстве случаев кражи эти идут впустую: они обескровливают «богатого» и не насыщают «бедного». Истощение же мирового запаса
835
См.: Кид Д. Завещание Уэнтворта / Пер. с англ. В.И. Рязанова // Знамя. 1937. № 3/4. С. 157–247.
Обо всем этом мы говорили с мамой много и подробно – в радостной и чистой атмосфере Дома, где были книги, цветы, ее молодость и ее любовь. Мне очень жаль, что в 1937 году я не знала об этой книге, о романе, о страничках Кида. Мне очень жаль, что я не прочла этих страничек маме: в 37-м году было хорошо, она была здорова, верила в жизнь, в меня, в будущее. Верила и Вам, мой милый спутник.
Мне вообще почти не с кем говорить – так говорить, когда в процессе речи складывается творческий процесс мышления, когда говоришь, громко думая, поправляя себя, наталкиваясь на новое, делая открытия, отдавая себя и пополняя себя.
Именно так мне не с кем говорить о политике – в ее широком, историко-экономическом аспекте. Так я говорила с братом, с этой живой политической и экономической энциклопедией.
Не с кем мне так – кроме Гнедич [836] – говорить и о природе, о литературе, о музыке, о Петербурге.
Да. Одиночество теперь большое. Настоящее.
Физического одиночества я сейчас не боюсь. Чтобы не почувствовать то, другое, настоящее, не ощутить его до конца. Катастроф не надо. Как и всегда – умно, холодно и неизвестно для чего – берегу себя.
836
Этим же числом – 16 февраля 1944 г. – датированы стихи Гнедич, обращенные к Островской:
Из поэмы
К **
Нынче еду к М.С., потом домой, где ночую.
Завтра снова здесь.
Дом на Радищева опять для меня пустыня, необжитость, безразличие – чужое.
Март, 7 – 18 часов
Постреливают целый день зенитки. Тает, идет весна. Сегодня первый день на ногах, в голубой пижаме, в валенках, в грязном халате – убирала комнату, перелистывала книги, ужасалась обилию пыли и грязи. Почти две недели лежала: грипп с тяжелыми Т°, с затяжной головной болью. Теперь, видимо, проходит.