Дни мародёров

-Joy-

Джеймс издал довольное хриплое «Ха!» и взвыл на манер американского койота. В этот же миг гиппогриф хрипло каркнул, словно тоже хотел поделиться с ними своим восторгом, а потом вдруг сделал мощный гребок всеми лапами сразу, взмахнул крыльями и спиралью упал вниз, прижав крылья к бокастому крупу.

Лили смеялась и визжала, Джеймс счастливо ругался и тоже что-то орал.

Довольный, засидевшийся на земле гиппогриф купался в океане облачного, текущего во все концы перламутра, падал, взлетал, нырял, скользил по ветру, как по исполинским шелковым лентам, а наездникам только и оставалось, что тонуть в хлопающей одежде, как можно крепче держаться друг за друга и просто заходиться от восторга.

Лили

раскидывала руки, когда гиппогриф камнем падал вниз, громко, счастливо хохотала и визжала, когда Джеймс заставлял гиппогрифа выделывать «мертвые петли» и «бочки», пронзительные вскрики зверя эхом разлетались под стеклянным куполом мороза, солнце было повсюду и рядом был Джеймс.

Она была счастлива.

Однако, далеко не все каникулы они провели, мотаясь по снежному городку.

Бывали такие дни, когда им было настолько лень куда— либо выбираться, что они только и делали, что часами валялись в постели, убаюканные сухим теплом и далекими завываниями метели за окнами. В такие дни они занимались всякой ерундой: играли в карты, дрались подушками, соревновались, кто первый моргнет или (это уже была инициатива Джеймса), говорили вслух, что хотели бы сделать друг с другом в постели — это уже было соревнование на то, кто первый покраснеет. И, надо сказать, один раз Лили всё же победила.

Кроме этого они слушали The Beatles и читали вслух. Причем когда это делала Лили, Джеймс с каменным лицом вставлял особенно смешные комментарии в самые серьезные моменты и всё портил. А если они и выбирались из постели, то только для того, чтобы перекусить, или забраться вдвоем в огромную круглую ванную, установленную в крошечной сауне на нулевом этаже. Это были блаженные часы жаркого, пенного уединения, одновременно вблизи и вдали от снежных заносов и мороза.

Единственное, что слегка омрачало картину абсолютного счастья Джеймса, так это то, что, несмотря на все попытки, у него не получалось доставить Лили такое же удовольствие, какое получал он сам во время их близости. Ей, очевидно, все ещё было больно — он и сам чувствовал, что она узковата для него, но если его это обстоятельство очень быстро швыряло его на небеса, то Лили все время вздрагивала, жмурилась и кусала губы, но так, чтобы он не видел. И хоть бы раз пожаловалась! Но нет, она принимала его каждый раз с такой искренней улыбкой и нежностью, что Джеймс совершенно ничего не понимал.

Когда же он напрямую спросил, хорошо ли ей было, на её лицо опять набежала тучка сосредоточенного внутреннего созерцания и она сказала, что это смешанное чувство боли и удовольствия, чем только ещё больше сбила его с толку. Он дошел до того, что как-то рано утром, пока Лили спала, полез в сарайчик, где хранился всякий старый хлам и битый час листал «Тайны Леди Морганы» в поисках каких-нибудь хитростей.

К счастью, найденные сведения ему не понадобились и эта проблема разрешилась сама— собой. И для её решения действительно не понадобилось ничего, кроме времени.

После пресловутого полета на гиппогрифе, они вернулись домой, перекусили, оделись потеплее (на улице опять занимался буран) и завалились на постель, слушать очередную рождественскую радиопостановку. Приемник работал плохо из-за непогоды, пьеска то и дело уходила в хрип, но им все равно было весело. Джеймс лежал, по привычке закинув ноги на стену, Лили лежала рядом, на спине, положив голову ему на грудь. Рука Джеймса рассеяно перебирала её волосы. Оба внимательно вслушивались в голоса героев и маленькая мансарда то и дело вздрагивала от их хохота и смеха невидимой аудитории в приемнике.

Под конец постановки между ними завязался спор: что слушать дальше, концерт Селестины Уорлок или репортаж об игре «Уинбургских Ос» в Глазго. В результате

короткой борьбы за волшебную палочку Лили оказалась примятой к постели — красивая, веселая, с сияющими глазами. Её смеющиеся губы казались такими красными и мягкими в этот миг, что Джеймс не выдержал и прижался к ним, настолько сладко, насколько мог.

— О-о, Мерлин, ненавижу, когда ты так делаешь... — слабо пробормотала Лили, когда он с оторвался от неё. — Ладно, слушай свой дурацкий репортаж.

Джеймс внимательно посмотрел в насыщенную зелень и ухмыльнулся.

— Есть идея получше, — прошептал он, возвращаясь к её губам.

— Подожди, — попросила она, когда он попытался стащить с неё свой гриффиндорский свитер. В последнее время Лили носила только его. Его и белые носочки. Чертовски сексуальный вид.

— Что? — выдохнул он.

Лили взглянула на него одновременно робко и пытливо, а затем легонько надавила на плечи, заставила перевернуться и лечь на спину. Оседлала. Вид у неё был такой, будто она проводит какой-то чрезвычайно важный эксперимент. Джеймс ей не мешал, только следил за каждым движением. Когда она стянула свитер, под которым не оказалось абсолютно ничего, тяжело вздохнул и машинально провел ладонями по её бедрам. Лили зачесала назад упавшие на лицо волосы. Эти несколько секунд до.

Что может быть слаще и мучительнее?

Джеймс смотрел на неё, пристально, полыхая от нетерпения, сжимая одной ладонью талию, другой — бедро.

И когда она опустилась на него, медленно, чертовскиматьегомедленно, он окаменел, откинул голову и зажмурился, вытолкнув из груди мучительный стон.

Мерлинова мать, это было божественно!

Пока она двигалась, приспосабливаясь, он ничего не видел и не слышал — от удовольствия тело расплывалось как горячий воск. Ладони сами собой заскользили по плоскому животу, исступленно сжали нежную, почти ещё детскую полноту талии, коснулись теплой груди. И тут пальцы Лили лихорадочно нашли его ладонь и впились в неё коготками. Джеймс с трудом сфокусировал на Лили взгляд. Ему не хотелось терять ни секунды происходящего, но он просто не мог держать глаза открытыми! Лили не отрываясь смотрела на него сверху— вниз, немного отсутствующим, лихорадочным взглядом, губы её были приоткрыты и из них легкими лоскутками вырывалось рваное дыхание.

Ей было хорошо.

Руки Джеймса сжались сильнее. Ему хотелось сильнее, дальше, больше, глубже. Но он боялся нарушить то, что видел сейчас. С каждой секундой её движения становились увереннее, а дыхание — тяжелее. Она терялась в удовольствии без оглядки, как все новички.

В какой-то миг с приоткрытых губ слетел едва слышный стон. И тогда Джеймс уже не выдержал. Рванулся к ней с подушек, перехватывая, обхватывая, сжимая, выхватывая из ослабевших рук инициативу. Лили вздрогнула, когда он вошел глубже, но на этот раз не зажмурилась и не ойкнула. Только в глазах разлился горячий хмель. И Джеймс сам утонул в нем с головой. Ногти Лили впились в его плечо, другой рукой она обхватила его за шею. И то, что было дальше, было уже не толчками и не бездумной погоней за конечной точкой, а быстрым, плавно раскачивающимся ритмом. По шее, затылку, щеке и подбородку Джеймса протянулись кипящие ленты — следы от её ноготков.

Но больно ему не было.

Он сжимал в объятиях саму жизнь.

Больше ему ничего не было надо.

Предчувствуя скорый финал, Джеймс перевернул Лили, опрокинул на подушки, так что рыжее золото рассыпалось по постели и подмял под себя. Когда его пальцы скользнули вниз, в самый жар, Лили импульсивно вскинулась, судорожно сжав пальчики на ногах и расцарапав Джеймсу плечи и спину. Хриплое, жалобное «А-ах!» звоном прошило каждый его нерв и тут он вспомнил, что они не использовали защитные чары.