Дни, месяцы, годы
Шрифт:
Они ничего не сказали и ушли. Пошли домой, в деревню Юцзяцунь, что спряталась в глубине гор Балоу. Четвертая тетушка шла впереди, Ю Шитоу шагал следом, нес на закорках сына. Как вышли на тропу, Четвертая тетушка еще перекинулась с мужем парой слов, но потом солнце покатилось к западу, и под его обжигающими лучами супруги примолкли. Устали. Даже ребенок спал, пуская слюну на отцово плечо. Когда дошли до реки Шисаньли в тринадцати ли от деревни, Ю Шитоу остановился, посмотрел на воду и перевел взгляд на дурачка. А дурачок спал, скалясь не то в улыбке, не то в плаче, потом вдруг задрожал всем телом и закатил глаза. Ю Шитоу перепугался, но странное выражение быстро сошло с лица ребенка, он похныкал, похихикал и снова уснул.
Ю
Жена ушла далеко вперед, а теперь обернулась и крикнула:
– Ну же, идем! А то от жары и помереть недолго.
– Отнеси ребенка к дереву, – велел Ю Шитоу. – Отдохни в теньке, а я напьюсь и мигом вас догоню.
Четвертая тетушка взяла ребенка и ушла ждать мужа под мелией.
Ждала долго, уже стемнело, а его все не видно. Пошла искать, идет по берегу, кричит: «Отец, отец, куда ты подевался? Помер никак? Куда ты подевался, отец?» Прошла несколько сотен шагов и увидела в заводи Ю Шитоу, отца своих слабоумных детей. Он утопился, и его тело плавало в заводи, точно ствол трухлявого дерева. Четвертая тетушка бросилась к воде, вытащила мужа на берег, поднесла палец к его носу, чтобы проверить дыхание, на секунду застыла и галопом помчалась с кошмарной вестью в деревню.
Муж умер. Умер, испугавшись будущего.
Муж умер, и свет померк, будто свечу задули. В страду некому стало нести лопату и держать серп, в перерывах между работами не с кем стало поговорить и позабавиться. Зимой от мороза треснул глиняный чан, и Четвертой тетушке пришлось самой скреплять его проволокой.
Как-то летом она отвела четырех своих дурачков к дереву у края поля, привязала там, словно собак, наловила им воробьев и кузнечиков, разложила перед ними камушки и черепки, а сама пошла в поле жать пшеницу. Жала с рассвета и до полудня, а когда вернулась к дереву передохнуть, увидела, что дети уложили кузнечиков с воробьями на черепки и долбят по ним камнями – только хруст стоит, кругом все забрызгано кровью и птичьим мозгом, а головы кузнечиков размазаны по черепкам, будто чесночная паста. Дети набили рты добычей: кто лапку воробьиную жует, кто крылышко, кто брюшко, а кто голову – рты и щеки перемазаны алым, а кругом все пропахло свежей иссиня-красной воробьиной кровью.
Четвертая тетушка смотрела на детей, оцепенев от ужаса, и вдруг как завоет, как зарыдает. Она встала лицом к склону, где был похоронен ее муж, и крикнула сквозь слезы:
– Ю Шитоу, чтоб тебя разрубили на тысячу кусочков, прохлаждаешься на том свете, а меня с детьми бросил мучиться!
Бранится:
– Какой из тебя мужик, сучий ты сын, и меня погубил, и детей!
Бранится:
– Думаешь, помер и ни забот, ни хлопот? Помер и лежи себе, отдыхай? Вот что я скажу, сучий ты сын: пока дети не заживут каждый своим домом, ты у меня о покое даже не мечтай.
Говорит:
– Мерзавец Ю, а ну выходи. Куда спрятался?
Говорит:
– Выходи и вставай передо мной на колени, мерзавец Ю! Встань на колени и посмотри на своих детей. И посмотри, много ли пшеницы я могу сжать одна.
Четвертая тетушка бранилась и кричала, все тише и тише, пока совсем не охрипла, пока сизое от гнева лицо не сделалось мертвенно-бледным. Мало-помалу ее крики стихли, и Четвертая тетушка застыла на месте, не сводя глаз с пустоши у края пшеничного поля. Пустошь растянулась между полем и горной дорогой, будто соломенная циновка, сплошь в желтых камнях и сорной траве. Трава пробивалась между камнями, укрывая их в своих зарослях. И Ю Шитоу, муж Четвертой тетушки, стоял на коленях посреди этой пустоши, и трава под ним была примята. Его силуэт под палящим солнцем был не толще крылышка цикады, словно белесая тень, он качался над синей травой и желтыми камнями. Сельчане, собиравшие вдалеке урожай, успели сходить домой пообедать, наточить серпы и снова разбрестись по своим полям. Кто-то уже раскладывал срезанную пшеницу на земле для просушки. Муж Четвертой тетушки все стоял на коленях, сначала он еще поднял глаза, взглянул на жену, но
Говорит:
– В этой жизни я перед тобой в самом большом долгу.
Говорит:
– Бросил тебя здесь, обрек на бесконечные страдания, на бесконечную муку.
Говорит:
– Как бы ни было трудно, ты должна поднять детей, вот заживут они каждый своим домом, тогда и у тебя настанут счастливые времена.
Когда он заговорил о детях, Четвертая тетушка обернулась к своим дурачкам, а они так и сидели под деревом, жевали воробьев с кузнечиками. Мало-помалу ее лицо, белое, как у раненой рыбы, вновь налилось сизой яростью, Четвертая тетушка подхватила с земли серп, бросилась на своего мужа и стала колотить его серповищем, словно безумная. По голове, по лицу, по рукам, да так звонко, что по всему склону гуляло светло-голубое эхо. Погуляло эхо по одному склону и перекинулось на соседний. Серп Четвертой тетушки рассекал солнечные лучи на мелкие клочки, а длинные ленты прохладного ветра выходили из-под лезвия горячими обрубками.
На другой год Четвертая тетушка сжала всю пшеницу, но под зиму ничего посадить не успела. У соседей уже ростки проклюнулись, а ее поле так и стояло незасеянным. Люди днем и ночью без отдыха пахали на волах, а Четвертая тетушка взяла лопату и пошла перекапывать жнивье при свете луны. Расстелила циновку на краю поля, уложила детей спать, сама сняла рубашку и стала перекапывать поле из конца в конец. Вскопанная земля пахла свежей сырой глиной. Темно-красной глиной. Густая стерня серебрилась в лунном свете, источая душный белый аромат. Два запаха, красный и белый, клубились в ночи, словно дым или туман, и уплывали по реке из лунного света, смешавшись со скрипом лопаты и дыханием спящих детей. Четвертая тетушка устала от работы, села отдохнуть на прохладную вскопанную землю, видит – с хребта спускается мужчина из соседней деревни. Подошел, воткнул лопату на краю поля и уставился на голую по пояс Четвертую тетушку:
– Что, еще копаешь?
Четвертая тетушка поспешила к краю поля за рубашкой.
Мужчина рассмеялся:
– Да брось, чего я там не видел?
Тогда она вернулась на прежнее место и села лицом к мужчине, выставив грудь.
– Хочешь, помогу вскопать? – предложил мужчина.
– Копай.
– Чем отблагодаришь?
– А что попросишь?
– Я вскопаю поле лучше плуга, разрыхлю землю мельче муки, но ты должна сидеть на краю поля без рубашки, чтобы я мог тобой любоваться.
– Копай, – ответила Четвертая тетушка.
– Как закончу копать, – говорит мужчина, – засею твое поле и ничего не попрошу взамен, но эту ночь на хребте мы проведем вместе.
– Копал бы, чем языком трепать, – ответила Четвертая тетушка.
И он стал копать. Конечно, мужчина копает куда лучше и быстрее женщины. Лезвие лопаты с силой вошло в землю, мужчина перехватил черенок, подался вперед, резко вынул лопату, и над полем поплыл аромат свежей земли, а мужчина вскинул голову посмотреть на раздетую Четвертую тетушку и говорит:
– Ты, поди, и сама не знаешь, какие у тебя груди красивые?
И копает дальше. Потом снова поднял голову и говорит:
– У меня глаз цепкий: твои груди лучшие во всей округе, стоят торчком, хотя четверых детей выкормили.
И копает дальше. Потом снова поднял голову и говорит:
– Холодает, накинь рубашку, но пуговицы не застегивай.
И Четвертая тетушка накинула на плечи рубашку, укрыла детей одеялом, села на прежнее место, чинно выставив груди наружу, чтобы мужчине было хорошо видно. А тот все копал, пятясь к дальнему краю, да поглядывал на торчащие груди Четвертой тетушки. Чтобы было удобнее смотреть, у края поля он не поворачивался спиной, а возвращался в начало и принимался за новый ряд. Поглядывая на Четвертую тетушку, каждый раз говорил ей что-нибудь приятное. А она ничего не отвечала, так и сидела, выставив груди наружу, а руки держала на коленях или по бокам, чтобы мужчина и вблизи, и издалека мог ею полюбоваться. Горная цепь затихла, словно уснувший бык. Муж Четвертой тетушки сидел у нее за спиной.