Дни яблок

Гедеонов Алексей Николаевич

Творог в ответ ей начал слегка густеть. Аня сосредоточенно влила в хлюпающую массу растопленное горячее масло. И принялась мешать ещё усерднее линейкой… Прошло минут десять, Аня посолила месиво — малыми дозами.

Ещё несколько грения и чуть мешания — и сыр начал тянуться за линейкой.

— Готово, — сосредоточенно заявила Гамелина. — Я же говорила. Почти моментально. Сейчас, если передержать, будет «Дружба»…

— Бензопила? — восхитился я.

— Плавленый сырок, — отозвалась Гамелина.

Я оставил

химию в покое и под гамелинским руководством перелил готовую массу в керамическую штуковину с крышкой, заранее смазанную нашим же маслом изнутри — Гамелина очень волновалась во время переливания и даже пыталась ткнуть меня «масной» ладонью, но всё обошлось.

— Вынесу на балкон, — сказала Аня после, отмывая руки, — там прохладное место. Как застынет — можешь начинать есть.

— Чего ждать? — поинтересовался я и тщательно снял остатки сыра с линейки.

— Я так скажу, — начала Гамелина, глядя на меня. — У Эммы получается лучше… А у меня очень хорошо…

— Немного сыра, — заметил я, — да, хорошего. У меня бабушка похожее делает, оно называется как-то по-гречески: раклид?

— Раклет, — поправила Гамелина, — но в него, я думаю, специи идут…

— Всюду химия, — мрачно обронил я и нарисовал на полях валентности вороний череп.

— Это уже не тетрадь, а книга желаний, — несколько свысока заметила Гамелина. — Неудивительно, что… Так ты почти ничего не списал! А свет…

— Уходит, — заметил я и принялся списывать. Срочно.

Тени мои любезны, любопытны, насмешливы, дают советы, утешают и требуют. Вовсе не в ту пору, что угодна мне. Такое.

На самом деле Книга желаний — это тетрадь, за девяносто шесть копеек, толстая то есть. Такими обмениваются, дают друзьям, одноклассникам или соседям-одногодкам. Девочки пишут стишки туда, рисуют. Анкеты придумывают. Вроде: «Он был сегодня в школе? Он был один? Ты красивая? Какие у тебя волосы?» — и такое всякое, а потом придумывают ответы: он тебя поцелует или смотрит, но стесняется. Дальше страничку заворачивают, вставляют в неё картинку или анкетку, и передают дальше. Ещё в них, в тетрадях этих, пишут песни — не наши но нашими буквами. Или про чертополох…

В моей первой Книге желаний были вкладыши, придуманные азбуки, шифр, схемы секретиков во дворе и карты городов, где я не буду никогда. А потом настал Альманах…

— Так, — сказал я. — Смена караула… Дай-ка мне душу вина… И пусть всё получится.

— Ну, пусть, — тоненько сказала Аня. — Пусть…

Я вернул полутазик на стол, долил спирта — чтобы жидкость коснулась «рта и очей», набросал срезанную со спичек серу, подсыпал ладана и поджёг. Конечно, с нужными словами.

— Это же «Гиацинт»? — вдруг спросил Жук Брондза. — Хорошее заклинание.

Я уколол палец, и капля крови полетела вниз…

Среди шума серы и беззвучного синего пламени вдруг открылись

глаза — обычные, птичьи. Ну, может немного больше, чем… Прямо в черепе.

Конечно же, пришлось мне дунуть в пламя, плюнуть на череп и кинуть в спирт монетку, вороны любят блестящее.

— Зачем я здесь? — спросил череп, плохо копируя мой голос.

— Чтобы отвечать, — сказал я, — как можно яснее.

— Мне не нра… — начал череп.

— Это ненадолго, — успокоил я его. — Итак, что грозит мне больше всего в настоящее время, отвечай.

— Смерть, — очень отчётливо сказал череп.

— От старости? — шумно ворвалась в процесс сова Стикса, и несколько её перьев угодили в пламя.

— Выиграет отстранённый, — довольно любезно ответил череп, поводя клювом вслед скручивающимся на дне таза пёрышкам.

Я спихнул Стиксу со стола.

— Опасность ближе, чем… — начал череп.

— Ответь просто, — перебил его я. — Где ключ к решению?

— Было! — крикнула Стикса и закашлялась.

Пламя начало гаснуть, и, среди последних язычков его и синеватой дымки ладана, череп произнёс: «Вниз, к востоку от ворот».

Потом всё кончилось, померкло, и кость распалась в белый пепел.

— Мне понравилось, — сказала рассудительно Гамелина. — Как в кино, просто. Но где монетка?

— Унёс с собой, — ответил я. — На ту сторону. Там же клюв ого-го, не всё щёлкать без толку, — и я сурово посмотрел на сову.

— Пахнет копотью, — задумчиво сказала Аня. — Я поэтому все эти палочки сандаловые и недолюбливаю. Жжёшь, жжёшь… Думаешь — Индия вот-вот, уже сейчас… Ганг! А оно просто как листья спалили.

— А у меня ностальгические чувства всякие-такие. Особенно если яблони ветки жечь или там можжевельник, например. Такой дух…

— Значит, красной смерти ты не боишься?

— Почему красной?

— Если пальцы поднести к свече, они красные на просвет.

— И носовой хрящ, наверное…

— Никогда не видела.

— Я очень боялся в детстве, — ответил я, — даже снилось… Что-то мучительное, в огне… Всё лопается, жир наружу, волосы горят — запах ужасный. Потом ожог четвертой степени, болевой шок, обморок; смерть, наконец, и полный распад костей.

— Очень физиологично. Отвратительно и перестань сейчас же!

— Да, мне тоже хотелось бы эстетики… Например. одеколон с запахом пепла…

— Какого?

— Что «какого»?

— Ну, чьего пепла?

— Почему именно чьего… Вишнёвого, например, или кедра Как ладан. А не гарь или кострище. Это ужас. Сразу крематорий виден.

— Даже думать не хочу о кремации, — нервно заметила Гамелина. — Говорят, от неё в гробу садятся. Жар корёжит.

— Дольше всего горит сердце.

— Я вот не хочу, чтобы мое сердце горело, — сказала Аня и глянула в останки птицы. — Теперь это можно выбросить?