Дни яблок

Гедеонов Алексей Николаевич

Гамелина уставилась на экс-рыбу заметно потемневшими глазами, сверху вниз, почти не моргая, яростно поискала по плечам косу, не нашла — и ответила мрачно:

— Долго опара… всходит. Слишком…

— Это знак, — невинно откликнулась женщина. — Один из многих.

— Я же просила, — заметила Аня, избегая смотреть мне в лицо. — Просила! Без вот этого вот…

— А я просил не вскипать, — делано равнодушно отозвался я. — Вот это вот всё — часть меня. Мне что — оторвать ухо и выбросить, например?

— Может, и просил, — холодно сказала Аня,

смазывая противень постным маслом — «сколько возьмёт». — Ну, ладно… пропустили. Без уха не очень и сложно, кстати… Сможешь наточить нож? А то лук будет мятый, а не резаный. Совсем другой рецепт…

Я забрал у стражницы брусок и точил о него нож с чёрной ручкой, широкий и недобрый. Другим — с весёленькой янтарной рукояткой — Аня резала яблоки. Те хрустели.

Куриные головы в глубокой эмалированной миске оттаивали и таращились во все стороны незрячими глазами.

— Однако ты молчишь… — начал я сердито, адресуясь Вальбурге. — Назло, наверное…

Вальбурга выложила толстые ручки на скатерть и, перебирая время от времени короткими пальцами — явно в сторону ножа, повела рассказ послушно и неспешно. Странно интонируя «р».

— Пришлось узнать одной девице, — начала Вальбурга. — Лукавство мёртвых. Настала Диевдина.

— Кто-кто? — переспросила Гамелина. — Как ты сказала?

Она paзрезала яблоки на половинки, очистила от cepдцевин и выложила на середину глубокого противня, разрезами вверх.

Я беспощадно крошил одну луковицу за другой.

— Диевдина, — повторила Вальбурга Юбче — Ужин ушедших. Принято праздновать и потчевать…

— И чем же? — уточнил я. — Кровь чёрной овечки? Тушёный мох с костей? Или летучую мышку уварить?

— Самолучший способ ублажить предков и… других, — ответила Вальбурга, — испечь хлеб на листьях.

— Зачем это? — не сдалась Гамелина. Она поставила мясо в разогретую духовку. Потом вылила в кастрюлю остатки сидра, ещё какие-то слёзы из буфета, добавила воду, много. Потом соль, черный перец, гвоздику и корицу. Поставила кастрюлю на огонь.

— В их честь. Всё в их честь в эти дни делают — варят, пекут, поминают, рядятся в личины… Чаще в пёстрые, но лучше в белые.

— А смысл какой в этом? — сдержанно спросила Аня.

— Уподобиться духам, злых отпугнуть. Своих задобрить: едой, смехом… Тогда не тронут. Заодно и потешить — видно же, что родовичи рады и сыты. Такое угодно. Тогда им легче… всем. Там.

— Крещёные, а туда же… — немножко делано удивился я.

— И ничего страшного… — внезапно сказала Вальбурга. — Главное — выказать почтение. Должно знать, что в эти дни…

— Кому почтение?

— Как же… Мёртвым… Предкам. Это их дни…

— Да ладно, сказано же — дни смерти.

Аня выложила в кастрюлю часть свинины и оставила кипеть.

— А говорил — всё знаешь! — сердито буркнула Вальбурга Юбче. — Совсем не смерти, нет! Впрочем, смерть этими днями почитаема особо. Но никак не меньше предков.

— Это кто сказал?

—

Знающие люди, что были, когда тебя еще не было, Майстер, — сиропно сказала Юбче. — Так вот, Диендина, называемая также Днями Яблок, а в странах южных — Брумой, настала. В эти дни почитали предков. Пращуров. И всех ушедших. Раскладывали, например, клубки — на подоконниках, у печи, около двери… Шерсть.

Гамелина блистательно провернула целую операцию у плиты: вынула противень, добавила туда «сколько возьмёт». перевернула грудинку кожей вниз и переложила к ней свинину из кастрюли, подвигала яблоки и вернула противень в духовку.

— Чтобы у кошки тоже был праздник.

— Чтобы души грели ноги, как придут, — заметила Вальбурга. — Они же там по косточку в воде.

— Это почему?

— Так ведь здесь по ним горюют, плачут. Вот ноги и мокрые…

— И без шапки, — свирепо сказал я.

— А если, например, в море утонул? — спросила Аня. — Связать попонку?

Она явно готовила соус: щедро плеснула бульона в миску, выжала туда лимончик, удушила остатки апельсина, добавила сахар, попробовала… Открыла духовку, выдвинула противень, залила соус и вернула свинину в печь.

«Минут сорок», — сказала сама себе Аня.

— Всех поминали, а безмогильных особо. Убирали в доме, мылись и оставляли в бане ведро чистой воды и веник новый — для духов. Готовили щедро. Прежде застолья хозяин читал молитву, обходил накрытый стол со свечой, предков звал по именам, приоткрывал окна, дверь, чтобы могли зайти, угоститься. Перед тем как приступить к очередному блюду, часть его откладывали на специальную тарелку для… нездешних, — сладко пела Юбче.

— Это всё не новость… — заметил я.

— Придумки про яства были разные, — продолжала Вальбурга задушевно. — Чтобы число яств обязательно нечётное и не меньше пяти. Чтобы угощенье подавали парно в четном количестве.

— Опять не вижу смысла, — ровно сказала Аня. — Мыть посуды больше… Это если семь блюд, значит четырнадцать тарелок… А если столько нет?

— Для равновесия, — ответила Юбче. — чтоб не обидеть ни тех, ни иных. Кое-где разрешали съесть только три блюда и выпить только три чарки. Чтоб по-честному, что себе положил, тем и с духами поделись. На Диешвдину ели долго, не спеша, сдержанно. Вспоминали лучшее об умевших, так славили род. Начинали разговор с рассказа о самом достойном из предков, а заканчивался поминанием недавно усопших. Остатки пиршества оставляли на столе, чтобы пращуры остались до зари.

— Давай лук уже, — сказала мне Гамелина, — пора…

— Но пришедших надо было не только щедро угостить, но и повеселить, как следует, иначе они могли обидеться и наслать неурожай и злыдни, — продолжила Юбче. — После ужина хозяин говорил: «Свои святые, вы сюда летели, пили, ели, а нынче вертайте». Это означало, что настало время гаданий — например, горящую свечу тушили лепёшкой или куском хлеба и смотрели, куда пойдёт дым. Если шёл вверх, то это хорошо, а если в сторону дверей — это плохо. К покойнику.