Дочь адмирала
Шрифт:
— Грушевская, — сказала одна из них, — ты отправляешься в карцер за нарушение спокойствия.
Другая провела рукой по столу.
— Кто сегодня дежурит по камере?
Зоя вышла вперед, на ее лице застыла горькая усмешка. У них же есть список, они прекрасно знают график дежурств на каждый день.
— Я.
— В камере грязно. Ты тоже идешь в карцер.
До возвращения из карцера Зоя отдала Лиде Руслановой письмо и рисунок Виктории на хранение. Она знала, за что ее наказали. Это не имело никакого отношения к порядку в камере, в которой было ничуть не чище и не грязнее, чем обычно. Все дело в выходке Зоей.
Через пять дней, когда ее освободили из карцера, Зое разрешили вернуться в камеру, но только для того, чтобы собрать свои вещи. Ее дружбе с Руслановой и Зосей пришел конец. Зоя обняла их обеих, взяла у Руслановой письмо и рисунок дочери и последовала за надзирательницей в новую камеру.
Там уже находились двенадцать пожилых женщин. Они стояли на коленях, склонившись в молитве. Выяснилось, что это монахини русской православной церкви. Тринадцатая, более молодая, сидела в стороне, читая книгу. Увидев Зою, она кивнула. На вопрос, что она читает, женщина протянула Зое книгу Сталина.
— Говорят, он умер, — сказала Зоя.
Женщина яростно затрясла головой:
— Этого не может быть. Никогда!
— Вы так слепо верите в него? Если вы так ему преданы, то почему вы здесь? — улыбнулась Зоя.
Женщина вызывающе вздернула подбородок:
— Я заслуживаю наказания. И все из-за мужа Он был врагом народа, и его расстреляли. Меня справедливо наказали за то, что я была замужем за таким человеком.
Двенадцать монахинь в миру всегда держались вместе. Когда они узнали, что их духовный отец работает на НКВД донося обо всем, что у них происходит и говорится, женщины ушли от него, обосновавшись отдельно. Местные власти усмотрели в этом преступное деяние, и их арестовали.
В конце концов весть о смерти Сталина подтвердилась Пошел слух что он покончил жизнь самоубийством. Заключенные, более искушенные в политике, считали самоубийство маловероятным, но если такова была официальная версия, то оно и к лучшему. Крепла надежда, что всех узников его режима ждет освобождение.
Вскоре в их камеру перевели Зосю. Они обнялись, и Зоя спросила про Русланову.
— Наверно, ее уже освободили, — ответила Зося. — Во всяком случае, ей велели собрать вещи. Надзирательница, которая сказала об этом, была предельно вежлива. А потом Русланову увели Я слышала, что ее муж, генерал, снова в чести, а это уже кое-что да значит.
Зоя рассмеялась.
— Зося, дорогая, откуда у тебя все эти новости?
Тощая, кожа да кости, Зося изобразила соблазнительную позу.
— У меня свои каналы, Зоя. И не надо о них спрашивать.
— А что будет со всеми остальными? — спросила Зоя.
— Говорят, по тюрьме ходят какие-то начальники. Сегодня они в мужской зоне. Составляют какие-то списки. Освобождать будут в алфавитном порядке.
— Ну надо же, а я — Федорова, в самом конце алфавита, — тяжело вздохнула Зоя.
— Не вешай нос! — воскликнула Зося. — Конец алфавита ближе, чем двадцать пять лет.
ВИКТОРИЯ
Наверно, только русскому человеку дано понять, как формировался мой
Когда я услышала, что он умер, я заплакала. Умер мой прадедушка. Я не поняла, почему мама, вернувшись с работы, улыбалась.
— Сталин умер, — сказала она, словно сообщая добрую весть.
Я была в ярости.
— Как ты можешь улыбаться? Ты хочешь, чтобы мы все умерли?
Для меня смерть Сталина была равнозначна смерти Бога.
Мама бросила на меня печальный взгляд.
— Станешь немного старше, тогда поговорим. Надеюсь, ты все поймешь.
Она раздала нам черные повязки с красными полосками, которые ей выдали на работе.
— Их следует носить на левой руке, — объяснила она. — Мы будем носить их только на улице, не дома.
Какая она бессердечная, решила я и не снимала повязки ни в школе, ни дома. Я и сейчас не понимаю, почему так поступала и почему все это так много значило для меня. А может, мне просто нравились красные полоски, красиво смотревшиеся на темном платье? И все же более вероятно другое объяснение: мысли о дедушке Сталине каким-то странным образом увязывались, видимо, с мыслями об отце. Я не понимала тогда, как страстно хотела иметь отца, такого же, как у других детей в школе. Собственно, мне хотелось любыми путями стать ровней другим, более счастливым детям, и первое, что могло в этом помочь, — это отец. Будь у меня отец, он никому не позволил бы обижать меня. Он бы не так уставал, как мама, у него хватило бы сил любить меня.
Потребность в отце становилась со временем все более настоятельной — и в детстве, и в зрелые годы, став причиной многих ужасных ошибок.
Смерть Сталина и последовавшая за этим смерть Берии, имя которого было для меня пустым звуком, но смерть которого очень обрадовала маму, заметно изменили наш образ жизни. Мама стала куда более веселой и только и говорила о том дне, когда все мы вернемся в Москву. Меня лично коснулись лишь изменения в школьной системе. Неожиданно ввели совместное обучение мальчиков и девочек. Во втором классе мы уже учились вместе. Вот и все, других перемен не было. Новая учительница с первого дня возненавидела меня, при всем классе обозвав врагом народа. Ребята вытаращились на меня, словно у меня на лбу вдруг выросли рога.
После уроков я подошла к учительнице:
— Зачем вы это сказали? Теперь со мной никто не будет водиться.
Она была молодая, некрасивая, в углах рта залегли глубокие морщины.
— Затем, что это правда. И мой долг — защитить своих учеников.
На меня накатила волна ненависти:
— Вы такая уродина — вам бы только метлу, вы бы улетели на ней на небо.
Она наотмашь ударила меня по лицу. Всю дорогу домой я проплакала.
И все же до меня не доходила одна простая истина: если со мной обращаются как с врагом моего же народа, то причиной тому только воля правительства. Напротив, я приписывала свои несчастья только злым людям, встретившимся мне в жизни, например вот этой учительнице. А мне хотелось лишь одного: быть как все.