Дочь адмирала
Шрифт:
В восемь лет советские дети становились пионерами. Это была коммунистическая организация, в которую принимали, как правило, в индивидуальном порядке. Но наш класс приняли автоматически, весь целиком, и всем ребятам выдали красные галстуки. Всем, кроме меня. Когда я спросила, почему мне не дали красного галстука, учительница ответила:
— Для этого мне необходимо знать имя твоего отца, твое отчество. Без этого нельзя.
— Отчество? Что это такое?
Выслушав ее объяснение, я сказала:
— Моя мама и мой папа развелись. Ее зовут Александра
Учительница расхохоталась.
— Что за чушь! Кто твой отец?
Она как-то странно смотрела на меня, но я никак не могла взять в толк, на что она намекает. Тогда она сказала:
— Принеси свидетельство о рождении. Посмотрим, можно или нельзя принять тебя в пионеры.
Я заплакала. Ведь она больше никого в классе не просила принести свидетельство о рождении. Я даже не знала, есть ли оно у меня.
— Почему вы так ко мне относитесь? За что так ненавидите?
— Ты упорно не желаешь знать правду о самой себе, — прошипела учительница. — Ты враг. Твоя семья здесь в ссылке. Ты тут чужая. Ты повсюду чужая, и только потому, что мы, советские люди, так великодушны, мы разрешаем вам жить рядом с нами. А теперь отправляйся домой и принеси свидетельство!
Когда я попросила у мамы свидетельство, она сказала, что сама отнесет его учительнице. Теперь-то я понимаю почему.
— А у тебя, глупышка, такое же отчество, как у твоей сестры Нины, — Ивановна.
На следующий день мама пришла после уроков в школу. Почему она в такой ярости? — недоумевала я. Войдя в класс, она велела мне подождать в коридоре, пока они поговорят с учительницей.
— Да как вы смеете... — услышала я, выходя из класса, и дверь за мной захлопнулась.
Мне дали красный галстук.
ЗОЯ
Казалось, прошла вечность после освобождения Руслановой и Бог знает как давно она уже не видела Зоей. Поговаривали, что и ее уже выпустили. А Зоя продолжала сидеть, в одной камере вместе с монахинями, ожидая решения своей судьбы и ловя всевозможные слухи о новом режиме и о том, когда выпустят остальных заключенных.
Но миновала еще одна зима, а она по-прежнему томилась в ожидании. Заключенным вернули одежду, которую отобрали по прибытии во Владимирку. Когда Зое принесли поношенное пальто Ольги, она с горечью вспомнила свою меховую шубку. Из шелковых чулок, которые ей тоже вернули, она, отрезав низ, сделала рукава, пришив их к теплым зимним панталонам. Потом вырезала отверстие для головы — и получился свитер.
Надежда на освобождение и встречу с дочерью лишь удлиняла и без того бесконечно долгие дни. Прежде, при жизни Сталина, она уже оставила всякую надежду. Это, как ни странно, облегчало жизнь. А теперь каждый день превращался в пытку, в напряженное ожидание того момента, когда дверь камеры откроется и надзирательница прикажет собирать вещи.
И наконец это свершилось. Ей сообщили, что ее отправляют в Лубянку, в ту тюрьму, где начались ее муки.
— Меня освободят? — спросила Зоя.
Надзирательница лишь пожала плечами.
— Я знаю только,
После Владимирки Лубянка и впрямь показалась раем. Зою поместили в одиночку с паркетным полом и разрешили пользоваться душем, когда ей заблагорассудится. Единственное условие при этом: предупреждать надзирательницу. Вместе с едой ей давали витамины и рыбий жир. Чай, по сравнению с теми первыми давними днями, был немного крепче, и к нему полагалось почти полчайной ложки сахара.
Фамилия нового следователя, который вызвал ее на следующий день после приезда, была Терехов. Когда она вошла в кабинет, он встал.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал он.
Это потрясло Зою. Как же давно, Боже, как давно к ней никто не обращался подобным образом.
— Что происходит? — спросила она.
— Весьма вероятно, что ваш приговор будет изменен, — ответил он. — Ваше дело подлежит пересмотру.
Он протянул руку и вытащил из-за спины старую толстую папку, поверх которой по-прежнему красовался американский флаг. Зоя охнула. Он улыбнулся.
— Не отчаивайтесь. Я уже ознакомился с вашим делом. Нам предстоит изучить основные пункты выдвинутых против вас обвинений, а вам придется дать мне необходимые объяснения. Я запишу их, и дело будет пересмотрено, а уж потом поглядим. К сожалению, на это уйдет время. Начнем завтра утром.
Он встал, давая понять, что разговор окончен. Зоя медлила уходить.
— Простите, но если вы так добры, не можете ли вы мне сказать, что случилось с моей семьей?
Терехов заглянул в досье.
— Вашу сестру Александру приговорили к пожизненной ссылке. Сейчас она в Петропавловске, в Казахстане. Вместе с ней ее дети — Нина и Юра, а также девочка по имени Виктория.
— К пожизненной?
Он пожал плечами.
— Ее сослали за ваши преступления. Если изменят ваш приговор, изменят и ее. Кто знает?
Зоя кивнула.
— А моя сестра Мария?
Он помолчал, прикуривая сигарету.
— К сожалению, о ней у меня плохие новости. Вашу сестру Марию приговорили к десяти годам трудовых лагерей. Ее направили на север, в Воркуту, на кирпичный завод. Она умерла в 1952 году.
Зоя изо всех сил закусила губу. Бедная Мария. Она никогда не отличалась крепким здоровьем. Работа на кирпичном заводе в трудовом лагере! Мария, которая за всю жизнь не обидела и мухи. Чтобы не разрыдаться, Зоя впилась ногтями в ладони.
День за днем она встречалась с Тереховым, и они снова и снова обсуждали все детали дела, начиная с ее первой встречи с Джексоном Тэйтом. Но на сей раз все было по-другому. Терехов, как правило, задавал вопрос и, выслушав ответ Зои, записывал его. Он никогда не подвергал сомнению правдивость ее слов. Время от времени он кивал головой, говоря:
— Понимаю, понимаю. Так вот, значит, как оно было.
Они продвигались вперед так медленно, что Зоя уже начала отчаиваться: придет ли этому когда-нибудь конец? И вот однажды, завершая разговор, Терехов улыбнулся и сказал: