Долг, честь, мужество
Шрифт:
У сотрудников МУРа уже давно появились основания задержать Зинаиду Яковлевну, но они медлили. Медлили потому, чтобы дать женщине время обдумать всю тяжесть совершенного ею. Они ждали, что Светловидова сама придет к следователю. Но после ее встречи с Ковалевым стало ясно: чистосердечного признания от нее ждать не приходится. И ее пригласили.
За время пребывания в следственном изоляторе Гундосый перебрал в памяти все свои «дела», гадая, за какое же его задержали. По каждому сочинял легенду в свое оправдание. Но на допросе решил сначала молчать: хотел «прощупать
Его вызвали после обеда. С видом оскорбленного Ковалев вошел в кабинет и сухо поздоровался.
— Садитесь, Иван Денисович, в ногах правды нет, — вместо ответа предложил полковник Батурин. — Давненько мы с вами не встречались. Я уж обрадовался: думал — больше не придется встречаться в такой обстановке, а оно вон как вышло.
— Не знаю, зачем я вам понадобился, зачем вы меня держите, — усмехнулся Ковалев и уже зло добавил: — Отвечать вместе с прокурором будете!
В разговор вмешался Качалов:
— Кстати, санкция на ваш арест получена.
— Не маленький, без вас знаю, иначе бы не держали столько, — огрызнулся Ковалев.
— Ну, раз вы так хорошо знаете законы, — продолжал Качалов, — я думаю, вас не стоит предупреждать о статье 38 УК.
— Если не лень, напомните, — осклабился Гундосый.
Капитан перелистал Уголовный кодекс, нашел нужную страницу и прочитал статью о чистосердечном признании.
— Ну и что ж, что признание смягчает вину? — пожал плечами Ковалев. — За мной ничего нет.
Полковник Батурин встал, прошелся по кабинету и остановился напротив допрашиваемого.
— Так ли? Что-то вы темните, Иван Денисович.
— И не думаю, гражданин начальник. Ну, отсидел четыре срока, зачем же ворошить старое? Кто-то виноват, а вы Гундосого тащите. Был Гундосый да сплыл. Нет его, — Ковалев вытянул вперед большие руки ладонями вверх. — Вот ими деньги добываю.
— Да ведь оно у кого как, Иван Денисович, — покачал головой полковник, — миллионы рук добро делают, а десятки — зло.
— На что намекаешь, начальник?
— К слову пришлось, — полковник сел на диван и как бы невзначай спросил: — С кем это вы, Иван Денисович, встречались на Кутузовском проспекте?
Ковалев заерзал на стуле.
— Да есть одна краля...
— У вас что-нибудь серьезное с Зинаидой Яковлевной? — поинтересовался Качалов.
Ковалев хотел что-то сказать, но так и замер с открытым ртом.
Полковник пристально взглянул на него.
— Не удивляйтесь, нам все известно. На «дело» вы ходили с Сергеевым, перед этим встречались с наводчицей, и еще кое-кто у нас имеется для вас...
Ковалев неожиданно вскочил и грохнул кулаком по столу, так что стаканчик с карандашами свалился на пол.
— Ты меня на пушку не бери, начальник! — погрозил он пальцем. — Не знаю я никакого Сергеева. Наводчицу приклеили... Факты давай, доказательства!..
— За этим и позвали вас сюда, — парировал его тираду Качалов. — А вы истерику закатываете. Вы что ж, думаете, мы хватаем и правого и виноватого и примеряем их к преступлению? Нет, вы прекрасно понимаете, что это не так, просто почву зондируете. Материалов против вас вполне достаточно. Ваше право — защищаться, а наше — доказывать вашу вину. Потому я и напомнил вам статью о чистосердечном признании.
Гундосый
— Может быть, приступим к делу? Как, Иван Денисович? — дружелюбно спросил полковник.
«Хитришь, начальник, — подумал Ковалев. — Хочешь меня подогретого расколоть? Не выйдет!» И сказал, притворно зевая:
— За мной, гражданин начальник, никакого дела нет.
— Ну что ж, можно и подождать, нам торопиться некуда, — согласился полковник.
Напускного спокойствия Ковалеву хватило только до следственного изолятора. Как только он опустился на нары, сразу же сник.
— Ох, и миндальничаем мы с ними, — разгорячился Сергей Владимирович, когда конвоиры увели Ковалева.
— Кодекс считаешь мягким? — улыбаясь, спросил Батурин.
— Не считаю, но кое-что изменил бы. Вы смотрите, что получается. Ковалеву чуть больше тридцати, а общий срок наказания у него по всем судимостям — двадцать четыре года. В сорок восьмом получил семь лет. Пожалели, освободили условно-досрочно. Казалось бы, должен опомниться, жить как все. Нет. Он идет на грабеж. Дают пять лет. Тут амнистия пятьдесят третьего года. Ну, становись же, наконец, человеком, иди работай. Нет. Через три месяца после освобождения его привлекают к ответственности за квартирную кражу. Освободили опять раньше срока — по зачету. В пятьдесят восьмом судят за хулиганство. На этот раз отбыл, как говорится, от звонка до звонка. И вот опять. Какая-то карусель получается. Я, товарищ полковник, за гуманность и не прочь повозиться с трудным человеком. Но к таким вот Ковалевым у нас должна быть особая строгость. К ним надо применять самый что ни на есть строгий режим. И никаких «условно-досрочно». Это — для первого раза, чтобы помочь человеку исправиться и осознать свои ошибки. А если не хочешь понимать — нет тебе места среди людей. Лишение свободы на определенный срок и затем особое поселение.
— Ты что, лекцию мне читаешь или предложения для нового закона вносишь? — съязвил полковник. — Есть, конечно, недостатки, и меры принимаются, но не все же сразу, одним махом, — и, заметив нетерпеливый жест Качалова, добавил: — Да ты не горячись, Сережа. Теперь Ковалев заговорит, все равно исход предрешен... И куда они лезут, на что надеются? Куда им, кустарям-одиночкам, даже самым хитрым, против криминалистов, психологов, против общества! Людишки...
Серега-Хмырь около часа ходил возле автобусной остановки и все посматривал в сторону переулка. Отец Ковалева появился в пятом часу вечера. Поздоровались.
— Принес? — спросил Серега.
— А куда он денется?
Сквозь материю Хмырь нащупал плоское тело пистолета, зашептал:
— Ну, вот и порядочек, а то найдут и еще срок приплюсуют.
— Уже рылись. Часы да ботинки Ванькины взяли, — прохрипел Ковалев-старший и заспешил: — Бывай, на работу опаздываю.
Эту встречу наблюдали лейтенант Кобзев и капитан Струмилин.
— Ну как, Владимир Иванович, брать будем? — спросил Кобзев.
Струмилин отрицательно покачал головой: