Долго и счастливо?
Шрифт:
– Ладно, Чарли, давай только присядем, - я мягко толкаю ее в сторону свободного диванчика и пристраиваюсь рядом. – Знаешь, чего бы мне очень хотелось? Чтобы ты осталась на фабрике, но не потому что тебе предложили работу, а потому что захотела бы увидеть в нас всех семью, в которую мы с радостью тебя примем. Вот мой секрет. Ты чудесная девочка, Чарли, и если бы ты тоже захотела остаться с нами – это сделало бы меня очень счастливой, - нескладно признаюсь я, чувствуя волнение, как во время объяснения в любви. Не слишком ли я тороплю события? Но нет, не в первый раз я встречаю человека и знаю наперед, что эта встреча изменит все. Мне кажется, будто я была рядом с Чарли с самого ее рождения, будто всегда только и ждала, пока случайная цепь событий не сведет нас вместе.
Несколько мгновений Шарлотта раздувает ноздри, смотря вперед невидящим взглядом, а потом с шумом выдыхает воздух:
– У меня есть семья! Есть! Понятно вам?! А вы мне не нужны, не нужны!
Она внезапно начинает рыдать, захлебываясь словами «не нужны» в паузах между всхлипами, а потом словно какая-то сила кидает ее ко
И я понимаю, что я нужна. Что необходима.
========== Часть 17 ==========
После выматывающего шоппинга мы решаем заскочить в уютный итальянский ресторанчик по соседству, и там Шарлотта наконец приступает к своей истории. Она говорит коротко и сухо, так что кажется, что ее интересует лишь кусок пиццы в руке. Но эта нарочитая небрежность только укрепляет меня в мысли, что в сердце этой маленькой девочки зияет огромная рана, которая все еще кровоточит.
– У меня есть семья, я не соврала. Только родители уже мертвы. Уже почти три года как. Но это нормально, вы не думайте, что я собираюсь тут нюни распускать. Все люди умирают, все рано или поздно переживают смерть своих родителей. Только тут не как на контрольной: чем раньше отстреляешься, тем лучше, - тут наоборот все. Ну, вы поняли же, – да? Я вообще-то должна была вам рассказать про ту ужасную тетку, но если я начну с нее, вы начнете задавать вопросы. Еще перебивать станете. Я терпеть не могу, когда меня перебивают. Поэтому я начну с самого начала, чтобы уже никаких пояснений не делать. Наверное, я должна немного рассказать про своих родителей? Ну так, чтобы у вас возникло какое-то представление. Так вот, папа работал в компании, но только не в такой, где что-то производят. Хотя папа и говорил, что они производят стабильность. Но стабильность нельзя потрогать, так что я думаю, он так шутил. Люди, которые чего-то боялись, платили компании деньги, чтобы, если плохое все-таки произойдет, фирма бы сделала так, чтобы они будто бы ничего не потеряли, ну в деньгах, в смысле. «Возместить ущерб» это называется. А поскольку все плохое происходит не так уж часто, дела у них шли неплохо. Так папа говорил. Я, кажется, невнятно объяснила, ну да черт с ним… А мама… Мама носила очки с прямоугольными стеклами и любила зеленые яблоки. Такие, знаете, маленькие и кислючие, которые и есть-то невозможно. А она справлялась с ними на раз, не поморщившись даже. Закидывала в рот, как чипсы или крекеры. Добавляла в салаты, мясо, пироги… Даже в пиццу могла добавить, я не вру. Вот в такую, как эта. Зеленые яблоки нам с папой осточертели до тошноты – мы их не то что видеть, даже слышать их хруста не могли. Вот как они опротивели. А мама все равно их лопала за обе щеки. Но это лучше, чем если бы она так любила сосиски или бекон – папа был веганом, вряд ли бы это ему понравилось. А они и так все время ссорились. Иногда из-за меня, иногда нет. Я не знаю, в чем была причина их ссор: когда они начинали ругаться, то говорили: «не при малышке» и уходили в спальню, чтобы ругаться там. Но они любили друг друга, потому что всегда мирились. И тогда папа дарил маме цветы, которые она ставила в вазу на обеденном столе. А однажды они так поругались, что мама надела пальто и ушла: хотя было темно и шел сильный ливень. Она даже зонтик не взяла: так разозлилась.
Тут Шарлотта хватает бокал с недопитой колой и шумно втягивает остатки через трубочку.
– Ее не было несколько часов, и мы стали волноваться. А потом был телефонный звонок. Она попала под автобус и умерла на месте. Это так нелепо. Подумать только, под автобус, наверняка, под последний автобус: время-то было уже позднее. Может, он как раз шел в депо. А мама ведь всегда переходила дорогу в неположенных местах. Она вообще привыкла делать то, что ей удобно, ни с кем не считаясь. Но про автобус я только потом узнала. Папа сначала мне совсем ничего не сказал, только уложил спать, как обычно, но я видела, глаза у него были грустные-грустные. Я долго не могла уснуть, но в ту ночь так и не услышала, как он ложится. Когда я утром пришла на кухню, он все еще сидел там, за столом, в той же одежде, а глаза у него были еще грустнее и совсем красные. И он не шелохнулся, когда я поздоровалась. Мне нужно было в школу, я попросила папу приготовить завтрак, но он даже не услышал. А когда я громко повторила, встал со стула и пошел в другую комнату. Мне пришлось есть хлопья с холодным молоком, а я не люблю холодное молоко, у меня от него болит горло. Когда я пришла со школы, оказалось, папа не ходил на работу. Я спросила, не отпуск ли у него и вернулась ли уже мама – он снова не проронил ни слова. Сидел и смотрел в одну точку, а если я начинала кричать, вставал и уходил, словно меня не существует. Следующие несколько дней он ничего не готовил – это делала я, и я же заставляла его есть, а он клал пищу в рот на автомате и медленно, как робот, ее пережевывал. И он не мылся и не брился. И на работу не ходил. Телефон все время надрывался, но он не отвечал. Я тогда еще в самом начале поняла, что мама умерла. Только не знала как именно. Я спросила об этом у папы, но он сказал лишь: «Прости меня, Чарли. Прости меня. Прости. Прости». А на следующий день из школы меня забрала миссис Розмэри, наша соседка. И я осталась ночевать у нее. И следующие несколько дней жила у нее. В доме миссис Розмэри пахло кошками, хотя кошек у нее нет, зато она разрешала смотреть телевизор допоздна. У нее было совсем неплохо, я только очень волновалась за папу. Это миссис Розмэри рассказала мне про автобус и про то, что папу это «добило». Оказывается, его на работе
Но я не была на похоронах: ни на его, ни на маминых. Я очень хотела туда попасть, мне ведь нужно было принести маме зеленых яблок: вдруг там, где она оказалась, их не было, а я-то помнила, как она их любит… Но не вышло. После всего меня взяли к себе жить дядя Джо и тетя Клэр. Дядя был двоюродным братом мамы. А у дяди и тети были свои дети: сын и три дочери. И они были препротивные: обзывали меня сироткой и разными другими словами, измазывали арахисовым маслом, пока я спала, рвали мои домашние работы на мелкие кусочки. Но и я в долгу не оставалась. Лупасила их от души, чтоб знали. И они ябедничали, им ничего не было, а меня наказывали: оставляли без ужина, заставляли застилать за другими постели, отлучали от телевизора. А если я жаловалась, то эти детишки сразу строили из себя ангелочков и говорили, что я лгунья, и им всегда верили, а даже если не верили, то не наказывали: только строго смотрели. И однажды Генри, их сын, пририсовал несмываемым маркером моей кукле усы, бороду и наглазник. А кукла была дорогая, мне папа ее привез с командировки: он говорил, что купил ее, потому что она похожа на маму, и я любила ее больше всех остальных игрушек вместе взятых. И я ударила Генри и сломала ему нос. И много всего еще произошло, но все кончилось тем, что я оказалась в детском доме имени святого Плессингтона. Кошмарное место! И управляющая там, мисс Андерсон, это как раз вот та самая тетка, что мы видели, и она страшная, как атомная война, ей лучше на глаза не попадаться. Она все время орет и несет чушь. А сквернословит просто отвратительно, но это только при нас: а если проверка, то она вся такая чинная и чопорная, тычет им в лицо своей безупречной репутацией. Ну короче, мне в приюте совсем не понравилось. Я решила, что если останусь там, то или меня убьют, или я кого-нибудь кокну. Или сначала второе – потом первое. И я собрала свои вещи и сделала им всем ручкой. Мне с планом побега несколько ребят помогли, а в итоге убежали только двое, я и Милли, правда, Милли через неделю вернулась. Она всегда была, как цветочек в горшочке: абсолютно не приспособлена к суровой реальности. Ну в общем, хоть я и сделала им ручкой, но это не значит, что меня не искали. Искали и еще как, и я думаю и сейчас бы не отказались меня найти, чтобы кинуть в карцер. Но мало ли чего им хочется: мечтать не вредно. Я туда возвращаться не собираюсь. Поэтому рот на замок, миссис Вонка, вы же обещали. Если вы не хотите, чтобы я окочурилась, нечего и думать, чтобы пытаться меня вернуть в эти цитадели кошмара. Я уж лучше как-нибудь сама, на улице…
– Нет, Чарли, - качаю головой я, все еще не в силах переварить обрушившуюся на меня тяжесть этой истории. – Ты больше не останешься «сама» и «на улице». Я не позволю. Но и в детский дом не вернешься… Давай, Чарли, собирайся, нам еще нужно купить тебе зубную щетку и полотенца, и еще много-много всяких разностей…
========== Часть 18 ==========
Наше возвращение домой совпадает с закатом, и выбравшись из такси, мы с Чарли замираем рядом с горой пакетов и, выдыхая пар, издали глядим на фабрику. Не знаю, как Шарлотте, но мне кажется, что я вижу ее впервые.
Мое восприятие, бывает, вытворяет такие штуки. Иногда, идя по давно проложенному маршруту, я начинаю испытывать острое ощущение новизны, словно много лет жила за границей и только вернулась к родным местам и заново реставрирую память о забытых декорациях прошлого. Все кажется тем же, но вместе с тем неуловимо другим, будто смотришь через отражение в луже. Или вот, буквально сегодня я обратила внимание на то, какая необычная ручка у моей расчески: из трех разных пород деревьев. Хотя эту расческу я купила, когда еще училась в университете, и она каждый день была у меня перед глазами.
И сейчас я смотрю на фабрику и не узнаю ее. Неужели дым, выходящий из ее труб, всегда был такого странного цвета? Как это я могла не замечать раньше? Он сизоватый, почти голубой, и сейчас так совпадает по цвету с облаками, что кажется, будто кроме шоколада, на фабрике производят небо. Где-то внутри непременно есть Облачный цех, и там маленькие жители Лумпаландии проектируют туманы и взвешивают тучи, раскрашивают звезды и пишут ноты к грому, мастерят облака и бросают в кипящие котлы полевые цветы, выжимая из них драгоценные капли эссенции, которая еще до зари укроет землю ковром утренней росы.
– Красивый сейчас закат, да, миссис Вонка? – врывается в мои мечты громкий голос Чарли.
– Небо такое розовое и мыльное, будто кто-то раскрошил пастельные мелки и затер спонжем.
– Ты права, милая. Очень похоже.
– Ну, пойдемте уже внутрь. Мистер Вонка обещал показать, как делается шоколад. Вот вы знаете, как он делается?
– В общих чертах.
– Хотите с нами? Я спрошу у мистера Вонки, можно ли вам присоединиться, - деловито осведомляется она.
– Спасибо за заботу, Чарли. – я прячу улыбку. – Это очень мило с твоей стороны.
Мы поднимаемся ко мне, оставляем покупки в прихожей и идем мыть руки.
– Сегодня вечером все примеришь, - говорю я.
– Да, конечно. Посмотрим, - отмахивается Чарли. – Где сейчас мистер Вонка?
– Не знаю, милая. Сейчас у кого-нибудь спросим.
Разумеется, никаких телефонов в цехах Вонка не признает (за исключением разве что Телефонного цеха, но это отдельная история). К счастью, за информацией нам даже не приходится спускаться в Шоколадный цех: умпа-лумп в серебристом пиджаке а-ля «диско» уже поджидает нас около двери. Он нагло улыбается, а, когда я интересуюсь, где находится Вонка, гаденько хихикает.