Дом с драконами. Пластилиновая собачка
Шрифт:
И грузовик, громко заревев, тронулся дальше, в глубь села.
Осталось пройти по улице вниз, свернуть в проулок и вот оно – детство: деревянная изба, двор, совхозный сад сразу за огородами, а за ним – речка. И вода в ней студёная, даже летом.
В послевоенном детстве, если мамка оставляла на целый день краюху хлеба и пару картофелин – это был праздник. Толик приходил к реке в укромное место, мочил хлеб студёной водой, посыпал солью и долго ел, растягивая удовольствие. Этот вкус он уже никогда не забудет.
Дом,
А внутри? Разулся, снял шинель, шапку, повесил на гвоздик. Всё так же, как и было? Или нет? Стол посреди комнаты застелен расшитой скатертью. Печь белёная. А лавок нет. Возле стола табуретки и около стены, по обе стороны сундука – два стула. Проём в спальню закрыт ситцевой шторкой. Раньше там стояло две кровати. А сейчас?
Да, брат, это не дом стал меньше, это ты вырос. И теперь, чтобы выглянуть в окно, нужно нагнуться, а не встать на носочки.
Но всё так же тепло и пахнет тем, далёким детством.
В красном углу иконы, а на стене висит портрет Ленина и много фотографий в деревянном окладе под стеклом: отец в милицейской форме, родители вдвоём. Отец – чернобровый и серьёзный и мама, тонкая, как струна, с русой косой и светлыми, красивыми глазами. А вот и он сам: в строительной школе, на целине и в армии.
Между окон висели и монотонно стучали большие часы с гирями. Толик достал из вещмешка кулёк конфет, сахар, сгущёнку, тушёнку, галеты, чай, сложил всё на стол и присел рядом.
Тик-так, тик-так – считала секундная стрелка. Тик-так, тик-так – повторял про себя паренёк и не заметил, как его сморило.
Дверь тихонько отворилась, в избу вошла женщина в телогрейке и в валенках. Стянула шаль с головы и прошептала, прикрыв рот ладонью, чтобы не напугать сына, вздремнувшего прямо за столом,
– Толенька, сынок! Ах ты ж, мой соколик!
Парень открыл глаза и не сразу понял – сон или явь.
– Мама!
Захотел встать, табурет упал и стол зашатался. Обнял, а сам как во сне. Как же давно он не видел мать, что она так быстро постарела? Ей же и пятидесяти ещё нет! Он же помнит, как молодая женщина провожала его на учёбу и смотрела сверху вниз, а теперь? Голова, уткнувшаяся ему в грудь, была присыпана серебром и под его большими ладонями вздрагивали худенькие плечи, пробивающиеся косточками, сквозь плотный ватин старой телогрейки
– Мам, ну не плач, буде. Вот я, живой-здоровый!
Но женщина подняла взгляд, полный слёз и ни на миг не хотела отпускать сына. Пальцы сжимали гимнастёрку на его спине и сухая, потрескавшаяся кожа цеплялась за шерстяную ткань
– Дай хоть налюбуюсь! Какой ты стал! Вон как вымахал! Весь в отца. Всё до крошечки от него прибрал. Сынок, неужто дождалась? Я ж, как письмо твоё получила, что демобилизуешься и ехать тебе
Полина отпустила сына, скинула валенки с фуфайкой и принялась хлопотать. Толик присел, украдкой вытер глаза и кивнул на стол
– Мам, тут вот гостинцы, тебе и Вовке.
– Ой, сынок, да зачем же, сам бы съел? Надо так, да? Ну, надо, значит надо, – приговаривала, повязывая фартук и прибирая седые пряди под ситцевый платок, – Я приберу, сынок. Приберу да спрячу, – заскрипела дверца буфета, что стоял за печкой, в закутке, – Это ж, если не прибрать, этот пострелёныш враз всё съест. Чистый разбойник растёт. Скоро уже со школы прибежит.
Женщина приговаривала и быстро накрывала на стол
– Пироги только потом, сынок, напеку. Ты ешь давай, ешь. Хлебай, да салом закусывай, да хлеба не жалей. Ешь вволю! А что ж я? Ведь картошка ещё есть! Не будешь? Ну, ешь, ешь. Мне ж на ферму в обед. Хоть нагляжусь успею!
Что может быть ценнее, чем любовь матери и домашние щи с кислой капустой. Которыми Толик не мог наесться, потому что никто, нигде и никогда не готовил так, как мама. И даже в самые голодные времена, пара картофелин из её рук, была вкуснее всего на свете.
Полина стояла за широкой спиной сына, гладила его по голове, целовала в макушку и не могла надышаться. Казалось – сон, пустое, откроет глаза и нет ничего. Но нет. Вот он, здесь: высок, широк в плечах, волосы цвета воронова крыла, брови вразлёт, широкие скулы, нос прямой и тонкие губы. Сынок!
– Худющий то какой, как лисапед. Вон, уши то из-за спины торчат. Ну, уж теперь откормим!
В дверь громко постучали и вошёл пожилой коренастый мужчина, коротко стриженый, что не скрывало совершенно седые волосы, по-военному подтянутый и в ватнике, – Полина, ты дома? Слышал, Толик приехал! Ну, здорово, что ли, служивый?
Мужчина протянул Толику руку. Тот встал и поздоровался, не сообразив, в первый момент, кто это.
– Не признал, что ли? Кто тебе путёвку в жизнь, так сказать, пробил? Ну, ты прожуй, прожуй поначалу!
– Ну, как же, узнал, Николай Кузьмич!
– А то! Собственной, так сказать персоной. Зашёл вот героя поприветствовать. Наслышан, наслышан. На всю деревню звон-то шёл! И целинникам дома строил, и благодарность в сельсовет из твоей части пришла. И, смотрю, не рядовым вернулся? Ну, молодец, молодец! Полин, там девчата твои сказали, что сами управятся. Выходные тебе даю три дня. Встречай сына, как положено. А в понедельник, уж не обессудь, на работу. Ладно, бывай, дел много, поеду, – он повернулся опять к Толику, – А ты садись да ешь, стынет же! Почитай, сколько лет мамкиной стряпни не знал? Отъедайся, да в понедельник жду тебя в сельсовете. Руки нужны в мастерских!