Домохозяйка

МакФадден Фрида

— Я… прости, пожалуйста… — беспомощно лепечу я.

— Sei pazzo [10] ! — вопит он. Взъерошивает растопыренными пальцами свои черные волосы. — Che cavolo [11] !

Господи, какой стыд! Я готова заползти под стол. То есть я, конечно, полагала, что он может отказать, но ведь не в так же грубо!

— Я… я не хотела…

Он смотрит на лестницу, ведущую на второй этаж,

почти со страхом, затем поворачивается ко мне:

10

Ты чокнулась! (ит.)

11

Какого хрена! (ит.)

— Я… я уходить. Быстро.

— Да, да, — киваю я. — Конечно. Я… мне так жаль. Я только чисто по-дружески… я не хотела…

Он одаривает меня взглядом, в котором ясно читается, что он все прекрасно понял. Кажется, некоторые вещи и впрямь универсальны.

— Мне жаль, — только и твержу я ему вслед несущемуся к двери парню. — И… спасибо за посылку. Grazie.

У выхода он останавливается, и, обернувшись, вперяет свои темные глаза в мои:

— Ты… ты уходить, Милли, — говорит он на ломаном английском. — Это… — Он сжимает губы, а затем выдавливает слово, которое сказал мне в первый день, когда мы познакомились, но на этот раз по-английски: — Опасно.

Снова бросает встревоженный взгляд на лестницу. Потом трясет головой и, прежде чем я успеваю остановить его и выведать, что он имеет в виду, вылетает за дверь.

20

Боже, какое унижение.

Ожидая, пока Сесилия выйдет с урока чечетки, я все еще переживаю боль, которую нанес мне Энцо своим отказом. Голова раскалывается, и унисонный топот маленьких ног, доносящийся из танцзала, отнюдь не облегчает мои страдания. Оглядываюсь: может, еще кому-нибудь в этой комнате противен этот грохот. Нет? Только мне?

Женщина в соседнем кресле наконец дарит меня сочувствующим взглядом. Судя по ее естественно гладкой коже без малейших признаков подтяжки или ботокса, она примерно моего возраста, а значит, скорее всего, ждет, как и я, не своего ребенка. Такая же служанка.

— Адвил? — предлагает она. Должно быть, у нее развито шестое чувство, раз она заметила мой дискомфорт. Или, может, догадалась по моим вздохам.

Я колеблюсь, затем киваю. Болеутоляющее не избавит от унижения, которому меня подверг горячий итальянский садовник, но хотя бы утихомирит боль.

Она шарит в своей большой черной сумке, вытаскивает коробочку адвила и вздергивает брови, глядя на меня. Протягиваю ладонь, и соседка вытряхивает на нее две маленькие красные таблетки. Закидываю их в рот и проглатываю всухую. Интересно, через какое время они подействуют.

— Я Аманда, кстати, — сообщает она. — Я официальный драг-дилер комнаты ожидания при танцевальной студии.

Я невольно смеюсь.

— Кого забираешь?

Она отбрасывает волосы, собранные в конский хвост, за спину.

— Близнецов Бернстайн.

Видела бы ты, как они отбивают чечетку в унисон! Вот где зрелище, скажу тебе. В смысле — вот где головная боль. А ты?

— Сесилию Уинчестер.

Аманда тихонько присвистывает.

— Ты работаешь на Уинчестеров? Ну-ну, удачи.

Я сжимаю ладонями колени.

— Что ты хочешь сказать?

Она дергает плечом.

— Нина Уинчестер. Она же это… Того… — Аманда крутит пальцем у виска. — Верно?

— Откуда ты знаешь?

— О, да это все знают! — Она бросает мне многозначительный взгляд. — К тому же, как я думаю, Нина дико ревнивая. А муженек у нее просто обалденный. Скажешь нет?

Я отвожу глаза.

— Он ничего, кажется.

Аманда начинает копаться в сумке, а я облизываю губы. Вот она — возможность, которой я ждала. Человек, из которого я смогу вытянуть информацию о Нине.

— Так… — говорю я, — почему люди называют Нину сумасшедшей?

Она поднимает глаза, и я на секунду пугаюсь, что оскорбила ее своим явным желанием что-то у нее выведать. Но Аманда лишь улыбается:

— Ты разве не слышала, что она побывала в дурке? Об этом все болтают.

Я вздрагиваю при слове «дурка». Уверена — у этой девушки найдется столь же колоритный термин и для заведения, в котором я провела последние десять лет жизни. Но мне необходимы сведения. Мое сердце ускоряет бег и начинает биться в такт с топотом ног в танцевальном зале.

— Слышала кое-что, но…

Аманда фыркает.

— Сесилия была тогда еще младенцем. Бедняга! Прибудь полиция хотя бы на секунду позже…

— То что?

Оглянувшись по сторонам, она понижает голос:

— Ты знаешь, что она тогда выкинула?

Я безмолвно мотаю головой.

— Это было ужасно… — Аманда втягивает в себя воздух. — Она пыталась утопить Сесилию в ванне.

Я зажимаю рот ладонью.

— Она — что?!

Аманда торжественно кивает:

— Нина накачала ее транквилизаторами и бросила в ванну с бегущей водой, а потом сама наглоталась таблеток.

Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова. Я ожидала историю в духе… ну не знаю… что Нина поспорила на балете с другой родительницей о самом подходящем цвете для пачки и слетела с катушек, когда та не согласилась. Или, возможно, ее любимая маникюрша решила уйти на покой, а Нине это не понравилось. Но услышала я нечто совсем другое. Баба хотела угробить собственного ребенка. Ничего ужаснее просто быть не может.

— Эндрю Уинчестер был в это время в городе, в своем офисе, — продолжает Аманда. — Но встревожился, не дозвонившись ей. Слава богу, он вовремя вызвал полицию.

Моя головная боль усилилась, несмотря на адвил. Кажется, меня сейчас стошнит. Нина пыталась убить собственную дочь. Пыталась убить себя. Господи боже, неудивительно, что она сидит на антипсихотиках.

Ой что-то тут не бьется. О Нине можно говорить что угодно, но одно ясно: она обожает свою Сесилию. Такое нельзя подделать. И все же я верю Аманде, ведь множество других людей твердят, что Нина чокнутая. Не может же быть, чтобы все в городе были неправы.

Она и вправду пыталась убить свою дочь.