Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
Съ непритворнымъ восторгомъ жадными глазами поглядывалъ на нихъ Санчо. Его очаровали во первыхъ котлы, изъ которыхъ онъ съ удовольствіемъ позаимствовался бы кое чмъ; потомъ чаны съ виномъ и наконецъ фруктовыя пирожныя. Не будучи въ состоянія доле удерживать себя, онъ подошелъ къ одному изъ поваровъ, и со всей вжливостью голоднаго желудка попросилъ его позволить ему обмакнуть въ котелъ ломоть хлба.
— Братецъ, отвчалъ поваръ, сегодня, благодаря Канашу богатому, не такой день, чтобы кто-нибудь ногъ голодать. Слзай-ка съ осла, возьми вилку и скушай на здоровье одну или дв курицы.
— Не вижу я, братецъ мой, нигд здсь вилки, — сказалъ Санчо, оглянувшись по сторонамъ.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ поваръ, изъ-за чего онъ столько хлопочетъ этотъ человкъ, и схвативъ первую попавшуюся ему подъ руку кострюлю, опустилъ
— Да мн не во что взять всего этого, — замтилъ Санчо.
— Ну такъ забирай съ собой и кострюлю, отвтилъ поваръ; Канашъ богатый не поскупится и на это добро, ради такого радостнаго дня.
Тмъ времененъ, какъ Санчо устроивалъ свои длишки, Донъ-Кихотъ увидлъ двнадцать крестьянъ, въхавшихъ въ павильонъ, верхомъ, на красивыхъ кобылахъ, покрытыхъ дорогой сбруей съ бубенчиками. Одтые въ праздничные наряды, крестьяне проскакали нсколько разъ вокругъ луга, весело восклицая, «да здравствуютъ Канашъ и Китерія, онъ такой же богатый, какъ и она красивая, а она красиве всхъ на свт«. Услышавъ это, Донъ-Кихотъ тихо сказалъ себ: «видно, что простяки эти не видли Дульцинеи Тобозской, иначе они немного скромне хвалили бы свою Китерію». Спустя минуту, въ бесдку вошли съ разныхъ сторонъ партіи разныхъ плясуновъ, между прочимъ — плясуновъ со шпагою; ихъ было двадцать четыре; все красавцы за подборъ, въ чистой, блой полотняной одежд, съ разноцвтными шелковыми платками на голов. Впереди ихъ шелъ лихой молодецъ, у котораго одинъ изъ крестьянъ, красовавшихся верхомъ на кобылахъ, спросилъ не ранилъ ли себя кто-нибудь изъ его партіи?
— Богъ миловалъ, — отвчалъ вожатый, пока вс здоровы. Въ ту же минуту принялся онъ съ своими товарищами составлять пары, выдлывая такія па и такъ ловко, что Донъ-Кихотъ, видвшій на своемъ вку довольно разныхъ танцевъ, признался однако, что лучше этихъ видть ему не случалось.
Не мене восхитила Донъ-Кихота и другая партія, прибывшая вскор за первою. Эта группа состояла изъ подобранныхъ деревенскихъ красавицъ, не позже восемнадцати и не моложе четырнадцати лтъ. Вс он были одты въ платья изъ легкаго зеленаго сукна; полураспущенные, полузаплетенные въ косы, чудесные и свтлые, какъ солнце, волосы ихъ были покрыты гирляндами изъ розъ, жасминовъ, гвоздикъ и левкоя. Во глав этой очаровательной группы шелъ маститый старецъ и важная матрона: старики, живые не по лтамъ. Двигались они въ тактъ, подъ звуки Заторской волынки, и живыя, скромныя и прелестныя двушки, составлявшія эту группу, были кажется лучшими танцорками въ мір.
Сзади ихъ составилась сложная, такъ называемая, говорящая пляска. Это была группа изъ восьми нимфъ, расположенныхъ въ два ряда; впереди перваго ряда шелъ Купидонъ; впереди другаго — Корысть; Купидонъ съ своими крыльями, колчаномъ и стрлами, Корысть, — покрытая дорогими парчевыми и шелковыми матеріями. Имена нимфъ, предводимыхъ Амуромъ, были написаны на бломъ пергамент, сзади, на ихъ плечахъ. Первая нимфа называлась поэзіей, вторая скромностью, третья доброй семьей, четвертая мужествомъ. Точно также обозначались и нимфы, предводимыя Корыстью. Первая была: щедрость, вторая изобиліе, третья кладъ, четвертая мирное обладаніе. Впереди ихъ четыре дикихъ звря тащили деревянный замокъ. Покрытые снопами листьевъ и зеленою прядью, они были изображены такъ натурально, что чуть не испугали бднаго Санчо. На фасад и четырехъ сторонахъ замка было написано: замокъ крпкой стражи. Группу эту сопровождали четыре прекрасныхъ флейтиста и игроки на тамбурин. Танцы открылъ Купидонъ. Протанцовавъ дв фигуры, онъ поднялъ вверхъ глаза, и прицливаясь изъ лука въ молодую двушку, стоявшую между зубцами замка, сказалъ ей.
«Я богъ всемогущій въ воздух, на земл, въ глубин морской и во всемъ, что содержитъ бездна въ своей ужасающей пучин! Я никогда не зналъ, что такое страхъ; я могу сдлать все что захочу, даже невозможное, а все возможное я кладу, снимаю создаю, и запрещаю».
Съ послднимъ словомъ онъ пустилъ стрлу
За нимъ выступила Корысть, сдлала два па, посл чего тамбурины замолкли, и она сказала, въ свою очередь:
«Я то, что можетъ сдлать больше, чмъ любовь, указывающая мн путь; родъ мой самый знаменитый на всемъ земномъ шар«.
«Я — Корысть, изъ-за которой мало кто дйствуетъ на свт благородно; дйствовать же безъ меня можно только чудомъ, но какова бы я ни была, я отдаюсь теб — вся и на всегда. Аминь».
За Корыстью выступила поэзія. Протанцовавъ тоже, что Купидонъ и Корысть, она обратилась къ той же двушк и сказала ей:
«Въ сладостныхъ звукахъ и избранныхъ мысляхъ, мудрыхъ и высокихъ, сладкая поэзія посылаетъ теб, моя дама, душу свою, завернутую въ тысяч сонетовъ. И если вниманіе мое теб не непріятно, я вознесу тебя превыше лунныхъ сферъ, и станешь ты предметомъ зависти теб подобныхъ».
Вслдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:
«Щедростью называютъ извстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнын расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.
Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія об группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ — хотя на память онъ пожаловаться не могъ — только т, которыя мы привели выше. Посл этого об группы, смшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрлы, между тмъ какъ Корысть кидала въ его стны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая двушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цпь, готова была сдлать ее своей плнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе зври кинулись разнять сражавшихся; упадшія стны замка были возстановлены, молодая двушка снова скрылась за ними и тмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.
Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.
— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чмъ Василія, и уметъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балет онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцнныя достоинства Камаша.
Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и птухъ, я стою за Камаша».
— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побдилъ.
— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имешь и имешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свт«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имть и не имть; покойница была всегда на сторон имть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имть, чмъ умть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекрасне любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.