Dreamboat 1
Шрифт:
Бритва вновь коснулась севериановского подбородка.
– Город наш, что село, навроде и большой, а все друг друга знают, а про того, кого не знают лично, слышали. И Житина я знавал, и остальных. Троянов Ванька с сынишкой моим в казаки-разбойники играли, бывало, я обоим уши драл. Мишка Костромин в подмастерьях у Кузьмы Правилина с малолетства бегал. Жизнь, она по-всякому повернуться может. Не тот человек Житин, чтобы золото украсть, храбрости бы не хватило. Он мужчина тихий был, даже трусливый. Я думаю, так дело случилось: когда понятно стало, что город красным не удержать, и золото достанется победителям, то есть, нашим доблестным освободителям, поддался Антон сиюминутному порыву, прихватил ценности - и бежать прочь. Все как будто бы само собой получилось,
– Почему?
Цирюльник вздохнул.
– История долгая. Могу рассказать, коли желание есть.
– Присутствует такое желание.
– Ох!
– металлически зашелестела по ремню спинкой вперёд туда-сюда бритва, цирюльник задумался.
– Сын мой, Проша, всегда мальчиком тихим был, домашним, спокойным. Любил книжки читать, мастерить что-либо. А таких не сильно любят, в цене больше крепкие кулаки да наглость. Частенько Проша битым возвращался, с синяками и ссадинами, заплаканный. А потом с Ванькой Трояновым сошелся, не знаю уж, как совместились две столь несовместимые натуры. У Ваньки какое-то обостренное чувство справедливости: он за Прошку в бой кидался, что против пятерых, что против десяти. И ведь за просто так, никакого профита от общения с Прошей он не имел. И когда подрос, не изменился совершенно. Хотел весь мир переделать: голодных накормить, слабых, униженных защитить, бездомным дать крышу над головой. Они с Прошей крепко сошлись, на моих, можно сказать, глазах вырос Ванька Троянов. Так и остался идеалистом, дон Кихотом, мечтателем. Только ожесточился, ибо мир несправедлив, безжалостен, немилосерден. Романтиков, бессребреников быстро перевоспитывает. И вчерашние гуманисты становятся палачами, честные - лжецами, ветроплетами, а бескорыстные - сребролюбцами. Остаются такими, какими были - единицы. Многие смиряются, перестают сражаться, подстраиваются под окружающую обстановку. А Троянов не изменился, каким в десять лет был - таким и в тридцать остался. Не мог он ценности присвоить, просто не мог.
Цирюльник замолчал, продолжая править бритву доведенными до автоматизма движениями: от себя, спинкой бритвы вперёд - ш-шиххх, переворот, на себя спинкой вперед - ш-шихх, и вновь от себя. - Вот такая история.
– Любопытно, - кивнул Северианов.
– А как думаете, если Житин с ценностями сбежал - куда он мог направиться? К красным? Но после того как он, фактически, украл драгоценности у своих - ему нет дороги к Советам. И к нашим он тоже, как чекист, прийти не сможет? Куда?
Цирюльник задумчиво пошевелил губами, не ответил.
– За границу? - продолжал Северианов.
– В Париж? В Константинополь? В Рим? Через Финскую границу? Это возможно?
– Не знаю, - ответил цирюльник.
– Я бы, наверное, не сумел. Раньше это не сложно было, а теперь... Война... А во время боев за город - вообще немыслимо.
Глава 21
Новоелизаветинск встретил его неприветливо. За время, понадобившееся на проходку от центрального входа Царицынского железнодорожного вокзала до пролетки полусонного легкача - минут пять, навряд ли более - яркая солнечная погода сменилась непрерывным проливным дождем, зарядившим резво и надолго, и прекращаться вовсе не собиравшимся. Сделалось мокро и мерзко. Неширокие пыльные улочки, серые страшные хибары, вросшие в землю по самый подоконник, вереница убогих двухэтажных домишек по обоим сторонам улиц, лишь в центре города - некая жалкая потуга на столичный лоск. Серые злые собаки, такие же люди. Провинция, так её растак!
Расплатился с извозчиком
Должна же быть справедливость: в Москве солнышко сияет, воскресенье, день выходной, по Тверской да Арбату в парадном облачении фланируют бездельные прохожие, а здесь, гораздо южнее - дождь, слякоть, мерзость. Стук лошадиных подков по булыжникам. Вздрагивающие под яростными дождевыми каплями листья. Пасмурные городские улицы, бесцветные отражения в мокрых витринах.
Точно определить его возраст было трудно: то ли лет двадцать пять, то ли все пятьдесят два. Руки холёные, молодые; походка пружинистая, легкая, гордая; но вот глаза тусклые, злые, повидавшие многое, и не всегда приятное. На лице - не разберёшь: то ли некое подобие улыбки, то ли он просто щурится от летевших в глаза микроскопических брызг. Дождевые капли были мелкие-мелкие, но было их слишком много: сотни тысяч, миллионы, миллиарды. Они пронизывали пространство вокруг, они делали воздух жидким, они проникали за отвороты одежды, они, наконец, растекались по проезжей части бурлящим потоком.
Его не встречала делегация с цветами. Вокруг суетливо передвигались короткими перебежками редкие прохожие, уныло просеменил промокший армейский патруль, причем старший козырнул ему, хотя он вовсе не был одет по форме, а новенькая пиджачная пара изрядно пообтрепалась в дороге. Застигнутые дождём, куда-то рысили по своим делам Новоелизаветинские аборигены, до него никому не было дела. Его не замечали. Никто не наблюдал за ним, не следил украдкой, делая вид, будто рассматривает витрину расположенного на противоположной стороне улицы магазина готового платья "Торг. Дом "Скольте, Баранов и Ко"". Не прижимался впритирку к стене, чтобы хоть немного укрыться под узким козырьком, полухмельной шарманщик, бездушно вращая рукоятку усталого инструмента, выжимая из мокрых недр "уличного органа" какой-то вальс. Лишь бессмысленно, но настойчиво брехал в пустоту мокрый уличный пёс.
Под ногами стремительно образовывалась изрядная дождевая лужа, брызги попадали на отвороты брюк, он с сожалением посмотрел на свои щегольские ботинки. Для передвижения по мостовой, стремительно превращающейся в болото, более подошли бы сапоги либо галоши.
Дождь постепенно утрачивал напор, превращаясь в редкую изморось. Раскрылись ворота, из них возник-появился красавец дворник в непременном картузе черной кожи для защиты от дождя с лакированным козырьком. Одетый с особым дворницким шиком: темно-синий двубортный глухой жилет с кокетливым вырезом и с отложным воротником, застегнутый на маленькие пуговицы по борту, труженик метлы проявлял настолько ретивое усердие по очистке тротуара от грязи, что то и дело забрызгивал ею проходящую публику, да ещё сердился вслед:
– Мешаетесь только!
Выйдя из-под навеса, "Хмурый" подвернул снизу капризные штанины, пытаясь хоть сколько-нибудь сохранить брюки в потребном виде, и начал осторожно спускаться между частыми одноэтажными домишками вниз по старой деревянной лестнице, прозванной здесь "Сухой спуск". Увы, сухим было только название, кожа ботинок сделалась противно влажной, под ногами мерзко хлюпало. Благо, идти было недалеко, "Хмурый" ещё раз внимательно осмотрелся и постучал в дверь особым - два длинных, три коротких - стуком.
Убогая клетушка путевого обходчика Варфоломеева, пропахшая насквозь ароматом гниющего старого дерева, сырости и "деревни", тяжёлым махорочным духом и запахом нищеты, гордо именовавшаяся комнатой, а также конспиративной квартирой большевистского подполья, сегодня принимала гостей. Возвращение хозяина планировалось лишь под утро, а его семейство находилось у родственников в деревне, откармливалось. Потому рассмотреть внимательно участников сей тайной вечери обладали возможностью лишь голые стены жилища, которые, в чем подпольщики хотели бы быть уверенными, ушей не имели.