Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй
Шрифт:
– Ох, Ваня! – шепчет Фенек и поднимает кадр, где девушка главного героя висит у него на шее.
Главный плохиш в этой киноленте, тот, не в тюрбане, а в круглых очках, удивительно похож на Витю: толстенький с толстенькими ручками-ножками, с маленькими глазками и поросячим носиком на толстенькой же физиономии – просто вылитый Витя в виде взрослого человека! Только вот одевался главный плохиш совсем по-другому, одевался он аккуратно и одно к другому: длинный кожаный плащ, хлыщевый какой-то наряд под ним и кожаная же шляпа.
– Смотри, на Витю похож, – сказал я Феньку и показал ему кадр с главным плохишом.
– Только Витя без очков, – сказал Фенек.
– Все
Как бы не начиналась нарезанная нами лента, с того, например, как небритая шляпа пробирается в пещеру полную ловушек и выкрадывает оттуда какую-то статуэтку или с того, как он убегает от большого круглого камня, в каких бы передрягах не оказывался наш мой герой один или на пару с Дульсинеей и какие бы козни не строил против них Витя в черно-кожанной шляпе и другие плохиши, в конце концов все герои, участниками какого бы сюжета они не были бы, оказывались в одном месте, где все они и еще целая толпа с хоругвями и замысловатыми на них крестами собирались вокруг какого-то ящика. Ящик не ящик – рундук с ручками, чтоб его таскать туда-сюда: ну они там полфильма его и таскают за ручки эти. И так они там этими своими хоругвями, так похожими на наши, усердно трясли, что в конце концов из рундука вырывалась какая-то неведомая сила, навроде черта, и убила всех кроме, разумеется, хороших парней и их красивых девушек.
– Может и капеллан пытается кого-нибудь вызвать? – сказал я.
Фенек глупо хихикнул.
– Прикинь вызовет? – спросил я.
– Не бойся, даже если и вызовет, хорошие парни и их девушки никогда не погибают, – сказал Фенек и подмигнул мне на Женин манер.
Когда потом, многим потом, я буду рассказывать новенькой эту историю и объяснять, почему я тогда не пустил ее в будку киномеханика, Фенек скажет:
– Там был Ваня в шляпе и Дульсинея тоже была. А вот Вити-злодея там не было. И хоругвей тоже там не было, и никакого черта.
Поэтому, я, наверно, снова напутал и неправильно все рассказываю.
Так вот, Ева растворилась где-то во внутрях моего кинотеатра «Космос» и передо мной сразу же материализовался Витя.
Великолепный синяк уже почти сошел с его лба, теперь это просто шишка и шишкой этой Витя страшно гордится: ходит, рассказывает всем, что набил ее в Крестовом похода, да-да, в Пятом, а при каких обстоятельствах, если спросят, набил он, Витя, шишку, он, Витя, никогда не рассказывает, а только корчит загадочную физиономию и губами еще так, причмокивает – туману напускает.
– Тебя капеллан искал, – сказал Витя.
– Спасибо, – сказал я, – мне уже сообщили.
– Кто? – спросил Витя.
– Кто надо, – огрызнулся я. – Тебе какое дело?
– А такое, – не растерялся Витя, – тебя утром не было.
– И что?
– А то, – Витя уж причмокнул. – Где ты был раз не здесь?
– Отстань, Витя, – попросил я Витю.
– Так где? – не унимался Витя. – С новенькой? – предположил он.
Глазки у Вити влажненько блестят, Витя требует ответа.
– Шерами, – сказал я, – обойдемся без предварительных ласок, давай лучше я тебя сразу по уху шлепну и дело с концом, даккор?
Моя угроза на Витю неожиданно подействовала, он что-то пробурчал под нос, запихнул руки в карманы брючек и обиженно дематериализовался.
Я забрался по главной лестнице, с которой новенькая содрала красную дорожку, на последний этаж Храма Новой Армии Спасения и встал около тяжелых двойных дверей кабинета капеллана. Оттуда такой скрип! – это капеллан гимны свои пишет. Писал он всегда пером и только пером. Не знаю уж где он достает эти индейский перья, не ворон же он ради них ощипывает, но
– Кто там? – спросил капеллан из-за двери.
– Судьба стучится в дверь! – сообщил я, нажал бронзовую ручку, легонечко приотворил дверь и засунул голову в кабинет капеллана.
– Чегой-то? – удивился капеллан.
– Шутка, – объяснил я.
– Смешно, – согласился капеллан даже не улыбнувшись. – Зачем головой стоишь? Заходи, – пригласил он меня вовнутрь.
Я приотворил дверь еще на чуточку и вошел:
– Желали видеть, мой капеллан? – спросил я.
Но капеллан, кажется, меня не услышал, опять пером своим заскрипел.
Он сидит за столом покрытым зеленым, сильно замурзанным по краям сукном. На столе: стопка исписанной бумаги, стопка еще чистой, несколько скомканных листов тут и там, бронзовая чернильница, вечный календарь с термометром, стрелка которого издохла на нуле, пишущая машинка на самом углу и сам капеллан. Капеллан так мал для своего стола, что его почти и не видно: огромная голова капеллана, фальшивая рука капеллана с заправленным в нее пером, настоящая рука капеллана одними только пальцами да одно плечо с погончиком – вот и все, весь остальной капеллан где-то под крышкой. Да еще и огромадная пишущая машинка сильно его загораживает.
С машинкой с этой вышла однажды приподлая штука. Где он ее нашел или она здесь уже была, этого я не знаю, но придумал капеллан тогда хорошо. Он придумал печатать свои гимны левой, настоящей рукой. Это было бы очень кстати, потому что пишет капеллан своей фальшивой как курица лапой и даже хуже, чем курица лапой, а левой, настоящей писать совсем не умеет. Но пишущая машинка, как, кажется, и все на белом свете отказалась работать как следует. Капеллан нажимал на А, а на заправленном в машинку листе отпечатывалась Б. Он нажимал на Б, а на листе появлялась А. С другими буквами – та же история; а знаки препинания перепутались с цифрами – и это просто доконало капеллана. Капеллан тогда водил в свой кабинет всех мальчиков по очереди, а некоторых так и по нескольку раз, демонстрировал каждому машинку и то, что она не работает, нажимал на разные клавиши, придирчиво проверял и каждый раз оказывалось, что она печатает совсем не то, что надо, а он возмущено спрашивал:
– Да что же это?! Да как так-то?! – будто бы кто-нибудь мог бы ему ответить.
Машинку же капеллан никуда не убрал, так и стоит она у него зачем-то на столе – затем разве, что может быть капеллан иногда и время от времени проверяет не заработала ли?
Впрочем, это все дела давно минувших дней, сейчас капеллан сидит будто меня здесь нет и что-то строчит там у себя.
Капеллан высовывает кончик своего языка от усердия, кусает его, отчего тот белеет, скрипит по бумажному листу пером и что-то шепчет тихонечко почти как про себя, время от времени тыкает кончиком пера в чернильницу, обстукивает его о ее край и снова пишет, и снова шепчет. Вдруг капеллан оторвался от письма, задрал голову и устремил свой взгляд куда-то туда, где противоположная от него стена встречается с потолком, и закаменел. Посидел так, посидел, вдруг ожил, почесал свой нос кончиком пера, снова потыкал в чернильницу, обстучал о ее край, тук-тук-тук, и снова пошел скрипеть: хрг-грм-трк. Так вот что это такое у него на носу: никакая это не муха, это он себе нос, оказывается, пером чешет, когда сочиняет свои гимны.