Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
И вот Коба приехал. По отношению к бывшему товарищу его брало некое смятение, а более он ни о чём в ту пору не сокрушался. Нарком был относительно рад тому, что Троцкий всё ещё бороздил РСФСР, а потому ни тот, ни другой не могли лицезреть друг друга. Дзержинского он тоже не увидел: председатель ВЧК сбежал в Швейцарию – там, в эмиграции проживала его семья. Не только Коба был удивлён сим фактом: Феликс Эдмундович никогда никому не говорил и не рассказывал о своей семье, о том, что у него были жена и сын, но такого не ожидал никто – что председатель ВЧК бросил страну и работу.
Надя прекрасно понимала, что Кобе было необходимо помириться с Каменевым, но заговорить об этом откровенно какое-то время стеснялась: не её это дело – думала она по началу, однако потом осмелилась поинтересоваться о том на правах жены.
– Я вижу, что тебя тревожит, – с заботой говорила она, но Коба жестко прерывал её слова.
– Меня тревожит только моя работа.
– Прошу, не оговаривайся, – Надя хмурилась, хоть и была смелой девушкой, но возразить у неё не было мощи. – Человек не должен быть один.
– У меня есть ты, так что ещё?.. – ворчал Коба.
– Нет, должен быть хотя бы один друг – всегда, – горячо возразила Аллилуева. – В Царицыне, понимаю, был Климент, но он там остался, а ты – здесь. И Каменев здесь! – прибавила она с восклицанием. Нарком, когда его к чему-то принуждали, выходил из себя: он злился и даже переходил на жуткий крик.
– Ни слова чтобы я не слышал больше об этом штрейкбрехере!!!
– У тебя нет выбора! – старалась перекричать Надя, но мгновенно снизила голос почти до шёпота. – Он же был с тобой в ссылке, помогал, когда тебе было плохо.
– Ты-то что можешь о том времени знать?!
– Я много чего знаю, – Надя при таких словах обыкновенно садилась напротив Кобы и брала его за руку. – Какая кошка пробежала между вами? Ленин?.. Я же много раз присутствовала при их разговорах, и неужели ты думаешь, что Лев – этот интеллигентнейший человек мог пожертвовать своим товариществом с тобой ради карьеры? Если так, то ты плохо знаешь его.
– Надя, ты молода и наивна, – с укором произнёс Коба. – Не понимаешь ещё, но я тебе скажу, а ты запомни: все интеллигенты поголовно циники. Других не бывает. И когда будешь видеть, что человек с лестью и вежливостью к тебе идёт: знай, что этой мрази что-то от тебя нужно!
– А что именно нужно было Каменеву от тебя в Сибири? – парировала Надя. – Когда ты был беден и беспомощен и жаждал любого общения. Что молчишь? Скажешь, что это не доброта? Не милосердие, самое что ни на есть бескорыстное? А как же я… Значит, ты тоже считаешь, что я…
– Молчи, ты – иное! – вдруг рявкнул Коба, вырвав руку. – Ты – Соня Мармеладова, ты любишь, и твоя любовь жертвенна. Только тот, кто любит, может быть по настоящему искренен, а ежели каждому человеку необходим друг?!.. Посему ты противоречишь сама себе: Каменев пошёл на милосердие ко мне лишь по выгоде. Он стал бескорыстным и верным товарищем из-за неимоверного, самого гадкого, какого только может быть, цинизма! Понимаешь? И жертвовал своими силами и временем только потому, что ему нужен был я, как товарищ – вещь для общения, а когда мы приехали в Петербург, где собрались его прежние знакомые, в том числе
Надя внимательно слушала и старалась понять Кобу: он говорил с жаром, скорее не с лихорадочной обидой, как с жуткой злостью.
– А ты разве не с той же целью тогда дружил с ним? – спустя несколько минут спросила она, нарушая тишину. – Если ты его так хорошо понимаешь, значит, он тоже тебе был нужен на время одиночества?
– Тогда это было ясно как день, – вздохнул он и сокрушённо сомкнул глаза. – Тогда этот факт не вызывал ни у кого ни обиды, ни презрения. Это был социальный симбиоз.
– Почему же сейчас ты его отвергаешь?
– Потому… – Коба осёкся: не мог он сказать Наде про иллюминатов и про то, что Каменев был одним из них. Она бы не поверила или ещё хуже: не поняла бы. Никто не понимал Кобу в этом мире, и единственной откровенной мечтой, сокрытой глубоко в душе его, был не социализм, не власть – чтобы был рядом тот, кто его понимает. Он бы и саму душу продал за это, если б знал, что такая цена окупится.
Однако Коба не стал ничего возражать и ответил, что, возможно, позовёт его на свадьбу.
Дело было уже поздно вечером, когда в квартиру Кобы постучали. Нарком по национальностям в это время отдыхал после работы: лежал на диване, читая книгу Ницше “Казус Вагнер”. Услышав нервозный стук, он встрепенулся, оторвав глаза от чтения.
– Надя, открой! – сказал он, перелистывая страницу. Девушка, накинув на плечи шаль, поспешила в коридор. После продолжительного шума в сенях Коба услышал знакомый тихий голос:
– Благодарю, Надежда. Прошу прощения, что нанёс визит в столь поздний час. Он дома?...
Нарком едва ли усмехнулся, блеснув тигриными глазами, а когда в дверях гостиной появилась сама фигурка Каменева, Коба отложил книгу и даже привстал с дивана.
– Я могу войти? – робко спросил Лев у хозяина. Последний сдержано кивнул.
Они молча сидели за столом, дожидаясь, пока Надя разольёт чай. Каменев трусливо озирался по сторонам, рассматривая мрачную гостиную, освещённую только одной лишь лампой, а Коба, сидя ровно напротив, исподлобья неотрывно следил за Львом, тщательно набивая табаком трубку.
– С чего же всё началось? – вдруг спросил Каменев самого себя, нервничая, потупив взгляд. Казалось, внутри него бушевало что-то страшное, подобно землетрясению стучало сердце, покуда Коба был более чем спокоен. Он чиркнул спичкой и небольшое пламя огня наполовину озарило его лицо. Каменев среагировал на огонь и поднял глаза. – Почему вдруг мы перестали разговаривать? Не понимаю. Не помню, уже столько времени прошло...
Грузин молчал, лишь взгляд сочувствующе разглядывал озабоченное лицо Льва, и даже не сочувствующе, а снисходительно. Было желание и обнять, и прогнать, и рассказать обо всём, что приключилось... однако Коба молчал и не проронил ни слова.