Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Ты же сам инициировал разрыв, – сухо произнёс он, делая первую затяжку. – После того, как прошёл Октябрь...
– Я хотел поговорить с тобой, – перебил его Каменев, накрыв своей ладонью руку товарища. – А ты тогда насупился, закрылся, связался с Дзержинским. Что он мог тебе такого наговорить – ума не приложу. Я пока был в Финляндии всё думал, думал – на то было достаточно времени, чтобы поразмыслить надо всем, что случилось. Как ни было плохо мне, как ни было тяжело, я понял, что и я отчасти виноват во всём. Зиновьев бы понял, хоть и поддерживал меня во всём. Мне неловко и более того, тяжело наблюдать за событиями у нас в стране. Гражданская война – я говорил о ней раньше и
– И что же ты предлагаешь? – с горькой иронией спросил нарком. “Каменев явился сеять демагогию, – думал он про себя. – Он не имеет права говорить об этом сейчас, даже не будучи на моём месте”. – Я теперь не при делах, Ильич меня отозвал. Я следовал уставу, как ты и сказал. У шурина твоего руки по локоть в крови не менее, если даже не более моих. Мне нет никакого удовольствия подписывать карательные списки. К тому же этим занимается ЧК.
– О, прошу, не затрагивай ЧК! – воскликнул Каменев умоляюще. – Боюсь предположить, сколько было свершено судеб на Лубянке.
– Хм, неужели ты пытаешься обвинить в ликвидации контрреволюции меня или Дзержинского?
– Ах, нет, – вздохнул Лев, лихорадочно размешивая ложкой чай. – Я понимаю, что это – необходимо, я всё прекрасно понимаю, но террор в голове не укладывается. Я не думал, что всё примет такой оборот.
– Поговори об этом с Лейбой, когда тот вернётся, ежели вообще вернётся, – отмахнулся Коба, дабы Каменев оставил пустую болтовню и перешёл, наконец, к главному.
Тот замолчал, долго буравя глазами белую скатерть, затем протяжённо вздохнул, растягивая вздох на секунды, постучал пальцами по столу и сделал очередной глоток чая. Нарком на это смотрел крайне терпеливо, понимая, что не стоит мешать Льву собраться с духом.
– Ницше читаешь? – вдруг спросил он, заприметив на столе незакрытую тёмно-синюю книгу. – О его разрыве с Вагнером?
– Да-с, – кивнул Коба сурово – снова Лев не о том. – Вернее Вагнер там фигурирует как часть главного лица, а в основном это философия.
– О чём? Я из трудов Ницше мало что читал...
– Об актуальности шедевров гениев к тому или иному времени. Ницше рассуждает об искусстве: поэзии, музыке, ну и, разумеется об его сложных отношениях с не менее великим товарищем – композитором Вагнером. Их пути разошлись, а до того они были лучшими друзьями, если не больше. Философские идеи Ницше истекали из Вагнеровских, а потом они рассорились и возненавидели друг друга, там и не простив...
– ...Я лишь хотел помириться, – тихо произнёс он, не в силах слушать далее напряжённое повествование Кобы. – Сколько можно? Ты – один, и я – один...
– Ну, я не один, – попытался возразить Коба, однако этот довод Лев пропустил мимо ушей.
– ... так чего кичится и игнорировать друг друга? Мне это уже невыносимо, право. Скоро годовщина переворота, Луначарский вместе со мной будет заниматься организацией праздника, и я хотел тебе предложить... Будет интересно. Всё лучше, чем бумаги разбирать.
– Мне и так, и так бумаги разбирать.
– Значит, ты не согласен?.. – Лев растерялся и побледнел; чёрные глаза поверх пенсне заблестели. – Я... я думал что так... мы сможем помириться, но... если не хочешь, то я не буду настаивать.
На этих словах Лев поспешно, с грохотом встал из-за стола и, поблагодарив за приём, направился к дверям. Коба вздохнул с усталостью и встретился взглядом с Надей –
– !(Дьявол), – выругался на родном языке Джугашвили, также с шумом, едва ли не разбив посуду, вылез из-за стола и последовал за товарищем в вестибюль. – Лев Борисович, я пошутил, полно воспринимать всё всерьёз!
Каменев, услышав слова Коба, мгновенно переменился в лице: глаза счастливо засияли, а губы растянулись в тёплой улыбке. Он яростно и горячо пожал руку товарищу и напоследок тихо-тихо прошептал.
– Пообещай мне, что никогда нас не постигнет участь Вагнера и Ницше!
====== Глава 40. Теория перманентной революции ======
“...Какая грань самая тонкая? Между Жизнью и Смертью? Любовью и Ненавистью? Или между Сумасшествием и вменяемостью?..”
(с) “Фламенко”
9 июня 2017 г. Изолятор временного содержания ГУВД г. Москвы, ул. Петровка, 38, корпус 8
На узком запястье остался огромный синяк. Он появился на руке после задержания, когда Дементьева оказала отчаянную попытку сопротивления. Ей ничего больше не оставалось делать, как смотреть на эту травму, величиной с зажигалку, в надежде, что она когда-нибудь пройдёт и затянется.
В перерывах между лицезрением стен, девушка лихорадочно металась по камере из стороны в сторону. Она не плакала и не рыдала: с такой статьёй, под которую попала она, длительный срок, как у Михаила Ходорковского ей не грозил. Виктория просто в силу моментов эмоционального подъёма не могла усидеть на месте. Да, психология каждого заключённого идентична, разница лишь в опыте. Опыта у Дементьевой не было: она никогда не находилась в заключении раньше, однако знала о тюрьме и об её обитателях абсолютно всё, но увы, лишь в плане теории.
И вот она снова вскакивала с нар и начинала ходить из угла в угол. Невыносимо было слышать, подобно соразмеренному тиканью часов, звуки капающей воды из крана: капли словно отсчитывали оставшиеся секунды её жизни, ибо они и являлись этими драгоценными последними мгновениями. Охрана специально в каждой камере оставляла такой худой кран, чтобы арестанты, слыша, как капает вода, постепенно сходили с ума, но откуда было сходить Тори?..
Тишина и капли. Капли и тишина... Какой резкий контраст, однако! Буквально недавно ушные перепонки разрывал вой толпы, а теперь их разрывает ненавистное молчание. Кто-то заскрёбся в углу. Нет, в камерах не было мышей, а если бы и были, то Викторию невозможно было бы этим испугать. Она тревожилась за питомца, оставленного на поруки больше месяца назад. За зверей тревожилась, а за людей – нет. И за себя тоже нет.
Три дня назад она вела себя агрессивнее, нежели сейчас. Требовала отвести её к следователю немедленно, но пока ни одного допроса не было – в отместку. Хорошо, что не убили сразу же, как сделали это с Николаем Тимофеевичем. Или же лучше бы сразу? Нет. Кто-кто, а умирать она не хотела, хотя чёрт один лишь знает, что творилось тогда в её голове.
Она просила зеркало. Охрана, конечно же, не позволила, ибо заключённая могла разбить его и осколками порезать себе вены, дабы лишиться мук и жизни заодно. Потом она просила что-нибудь сладкое – что-то, что хоть чуть-чуть содержало бы сахар. И в том ей отказали, а когда 7-ого числа арестантка потеряла сознание, выяснилось, что у девушки редко снизилось давление и ей необходима глюкоза. И ещё, как говорил герой романа Достоевского: “Воздуху, необходимо, воздуху-с”. Коллапс у Тори случился единожды, ибо отказавшись даже от хлеба, она объявила голодовку, пока её не отведут к следователю. Сейчас девушка осознала, что даже в такой ситуации нельзя рисковать здоровьем, а потому ела, что давали, вернее, что можно было бы переварить.