Двадцать и двадцать один. Наивность

Das_Leben

– ..Почему я об этом не знал?

– Я не могла, – голос Тори предательски дрогнул. Она подняла голову, и видя снова эти глаза, эти два разбитых окна, не могла делать вид, что не знает или не узнает. – Ты бы всё равно не понял меня, Андрей.

– Скажи – когда! – гневно воскликнул он.

– Мне было семнадцать и мне необходимо было получить эмансипацию, чтобы уехать в Москву, – закричала она, оскалившись от злости и обиды, которые подступили к её горлу. – Это был фиктивный брак – не более того. Я развелась в тот же день, когда исполнилось восемнадцать.

– Имя и фамилия мужа.

– Не имеет значения!

– И всё же...

–

Муравьёв Григорий.

– Он причастен к организации беспорядков?

– Нет.

– А ты?

– А я – да.

Старцев испустил тяжелый вздох, встал со стула и отвернулся. Не было никаких сомнений. Какое дело до него?! Главный вопрос: что стало с тех пор с ней? Он был поражен до глубины души: как его Искра теперь сидела напротив него в качестве заключённого по политической статье? Андрей закрыл лицо рукой и ударил по стене что есть сил.

– Ты бросила актёрский? – сквозь зубы спрашивал он. – И ради чего ты приехала? Скажи? Ради чего?

– Ради политики, – отвечала она, отвернувшись как и тогда. – Помнишь? Мы когда то оба этого желали!

– Ты хотела стать актрисой!

– Плохо меня знаешь, так и не раскусил. Актёрский мне нужен был, чтобы дурачить таких, как ты.

– Поэтому следующий юридический? Чтобы законы знать, которые собираешься нарушить? – Старцев обернулся, обескураженно рассматривая заключённую. – Но не в том суть... Как ты... смогла сделать это? Почему я ничего не знал? Если бы это была ты, то твоё имя обязательно промелькнуло в списках доверителей на митинги.

Она ничего не ответила, лишь цинично усмехнулась. Старцев вновь опустился напротив её, сцепив руки в замок.

– Тебя подставили? – спросил он, нахмурив брови. – Что молчишь?.. Умеешь же врать.

– Не зря меня зовут Геббельсом, – праздно хмыкнула арестантка. – Правда за глаза, но всё же. Я тоже люблю творчество Вагнера и Достоевского.

– Ты из правого сектора?

– Не смей! – вспыхнула она. – Я всегда оставалась левой и умру, как социалист!

– Мне мало вериться, что девятнадцатилетняя девушка способна организовать такой масштабный митинг.

– Меня всегда недооценивали, – угрюмо произнесла Дементьева. – Видишь, что из этого получается?

– Однако любой преступник, по логике вещей, оправдывается любыми способами. Это инстинкт!

– Зачем оправдываться в том, что всё равно будет доказано?

– По нововведением статьи 205 УК РФ ты будешь приговорена судом к ликвидации.

– У нас же отмена смертной казни, – передразнила его Виктория, скривив губы.

– Именно, но недееспособных у нас не судят.

Заключённая ничего не ответила. Никто не знал о душевном расстройстве, и холод пробежал по её спине. Старцев того тоже не знал, ибо на тот момент времени, когда они встречались, Виктория была здорова.

– И более, подследственная Дементьева, не обращайтесь ко мне в личной форме. Только на “вы”, по уставу, – отрезал он. – Хватит на сегодня. Под протоколом распишитесь. У вас остались ко мне вопросы или просьбы?

– Да, вы правы, – кивнула заключённая, сверля следователя взглядом, полного ненависти и печали. – Просьба у меня есть. Верните мне очки, я мало что без них различаю и подпись под протоколом, к сожалению, поставить не смогу.

Никакой ностальгии. И слава, наверное, богу. Пускай царствует молчание, нежели сожаление о прошлом. Своё прошлое Дементьева не любила и не терпела воспоминаний.

Она ждала новостей от своей партии. Уже около месяца девушка находилась под арестом, проводя время в холодной, тёмной камере. После такого стечения обстоятельства она снова не могла заснуть. Ей мерещились тени, шорохи будто стук шагов, словно кто-то желал убить её, но не был в силах сделать это.

Она чётко видела, лёжа лицом к стене и широко открыв глаза от ужаса, как некая мрачная тень делает замах рукой, в которой явно различим топор. Она сжала в ладони медальон и прижала к сердцу. Взмах, блеск молнии и грянул дождь. От пережитых мучений и приступов Виктория онемела на несколько дней. Комендант понял это только когда ударил по лицу, думая, что арестантка снова блефует, но из уст той не вырвалось ни звука.

Врач сделал визит 23 июня и, осмотрев девушку, сделал вывод, что заключенная не может ничего сказать по причине стресса. Виктория понимала, что если выясниться факт начальной стадии шизофрении, её переместят в психиатрическую больницу и скорее всего, что навсегда. Душевное расстройство у девушки прогрессировало слабо, не затрагивая рассудок и разум, которые заключённая могла пока что контролировать, и всё обошлось. Спустя два дня покоя Виктория снова могла говорить.

Позже её зачем-то вызвали для снятия отпечатков пальцев, а также для фотографии – в профиль и в анфас. К тому времени девушка привыкла к одиночной жизни в камере и не удивлялась ничему. С другими заключёнными она не разговаривала, потому как арестованную по федеральной программе всюду сопровождал конвой. Ей предлагали посетить притюремный храм для исповедания, однако Виктория отказалась: “бог и так простит”. Она знала, что возможно там её будут провоцировать на откровенность, дабы выудить подробности происшедшего. Заключённая упорно молчала и лаконично давала показания в кабинете “169”. Старцев был бледен, явно не здоров, старался не смотреть заключённой в глаза, хотя в его взгляде Виктория читала неуёмную тревогу. Он бы и был готов спросить её о чём-то помимо дела, но также упорно молчал, ибо вектор был направлен на раскрытие дела.

Так как заключённая вела себя тихо, ей решено было выдать тетрадь с мятыми листами и тупозаточенный карандаш, чтобы арестантка не смогла проткнуть им артерии и совершить попытку суицида при её болезненных склонностях. Девушка много писала: он придумала писать только одной стороной карандаша, чтобы через какое-то время он стёрся и стал тоненьким и острым. О чём она писала – никто не знал, ибо видя, что девушка пишет странно – левой рукой, коменданты и охрана решили не приставать к ней с расспросами.

Однажды утром 2 июля комендант, предварительно постучав в стальную дверь, сказал, что заключённую ждут на свидании. В тот день девушка ждала приезда кого-нибудь из партии, ибо, воспользовавшись правом одного звонка, она просила Заславского прислать верного партийца под прикрытием.

Однако какого было её удивление, когда из-за решётки она увидела старшего брата Михаила. Сергей Орлов был в строгом светло-сером костюме, что натолкнуло девушку на невольно возникшие мысли.

– Я буду защищать вас в суде, – бросил он через решётку. Виктория, вцепившись в неё руками, ревностно наблюдала за тем, как элегантно Сергей поправляет галстук, пока замок в комнату (или вернее было бы назвать это клеткой) для свиданий отворяли, ибо девушка не могла терпеть, когда её работу, а именно защищать саму себя в судя, поручают “левым” лицам.