Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– А что – большой тираж? – словно между прочим спросила девушка, любопытно склоняя голову.
– А какое вам дело? – ощетинился Старцев. – Вы имеете какое-то отношение к этой статье?
– И как?! Я здесь больше трёх недель, а статья была опубликована... как вы сказали? Четвёртого июля. Я просто интересуюсь успехами единомышленника. Этот “V”, похоже, берёт пример с главного героя романа Алана Мура. Ох, берегись, буржуй, дело может кончится не только статьёй!Например, вы знаете некого следователя по фамилии Нефёдов? Он работает в центральном СИЗО...
– Знаю, – прошипел следователь,
– Ему, как и вам полгода назад было поручено федеральное дело по американскому шпиону Орлову Николаю Тимофеевичу.
– Я помню это дело. Контакты с США запрещены, а Орлов несколько раз пересекал границу. Тогда в розыск, если мне не изменяет память, объявили его сына. Последний был задержан весной. Так зачем? Это угроза?
– В курсе, что в мае Нефёдов подвергся нападению? – Виктория сощурила глаза, стараясь вселить страх в Старцева как можно глубже. – Так вот, за меня может последовать месть, если поступите со мной также, как с Орловым – без суда и следствия.
– Я, кроме того, что охотник до чинов, ещё охотник до правды. Всё же нас что-то ещё связывает...
– Не стойте воздушные замки, – покачала головой заключённая, – ибо можете разочароваться так же глубоко.
– Мне жаль, но когда прямые доказательства вашего причастия к митингу на Болотной, а также того, что вы являетесь автором “теории революции в одной стране” будут найдены – вас ликвидируют. И вряд ли это докажут позже, чем Дмитрий Анатольевич объявит амнистию. Только запомни: социализм невозможен в нашей стране!
Дементьева вздрогнула от последних слов, которые были с казаны с такой железной уверенностью, но в лице оставалась безразлична.
– В таком случае лично вас приглашаю на мою казнь, – процедила она сквозь зубы. – Корона, надеюсь, не жмёт?
Уже поздно вечером 7 июля в камеру Виктории буквально буквально ворвался Старцев. Он застал девушку, лежащую на нарах лицом к стене. У неё дрожали плечи, которые та обхватывала руками. Следователь был обескуражен тем, что девушка никак не отреагировала на столь странный визит, ибо он догадывался её реакции. Он дотронулся до её плеча и потряс.
– Вставай, Вика, быстрее...
– Я не верю, – тихо раздалось в ответ.
– Во что ты не веришь? – Андрей разозлился, окончательно потеряв терпение, взял Викторию обеими руками и повернул девушку к себе лицом. По бледным щекам её струились слёзы, а взгляд был полон тревоги и отчаяния. Она никогда не позволяла себе плакать в чьём-то присутствии, однако вид её был подавленным – Виктория готовилась к смерти. Все её мысли, как ни странно, были о другом, о том, что было выше жизни и смерти в её понимании.
– Я не верю, – всхлипывая повторила она, – что социализм невозможен в нашей стране.
– Вставай, подписан орден на твою амнистию!
Слёзы, не переставая, текли по лицу девушки, затем по шее, попадая на воротник. Виктория не могла успокоиться и не понимала, о чём говорил Старцев. Он стал трясти её сильнее, обнял, стараясь успокоить, сдержанно повторяя:
– Да амнистия же...
Он взял её
– Теперь я свободна? – прошептала она, с силой сжав запястья Андрея до белых следов. – Правда?
– Да-да, – снова повторил следователь, поднимая Викторию на ноги. – Можешь идти, прямо сейчас можешь! Не дожидаясь утра.
– Спасибо, – с дрожью в голосе проговорила девушка, лихорадочно собирая вещи: очки и медальон. – Я правда очень благодарна...
– Это не от меня зависело, – вкрадчиво сказал Старцев. Он вновь приобнял Викторию за плечи, отвлекая её от мелких сборов. Андрею было так жаль её, и он был так счастлив держать за руки, обнимать и видеть эти большие бирюзовые глаза. – Прости меня... – тихо проговорил он, приближаясь к ней, дабы коснуться её дрожащих, солёных губ, однако девушка отстранилась и опустила голову.
– Не стоит, – прошептала она. – Ты тем свою вину искупил.
– Ты кого-то другого любишь?.. Мы же ещё увидимся?! – спросил Старцев, обернувшись. Он оставался в камере, покуда Виктория уже вышла за дверной проём в коридор. Она лучезарно улыбнулась ему, сияя счастьем всем видом.
– Люблю. Ты прекрасно об этом знаешь... Я буду рада, правда, – и на подлесок перед тем, как скрыться “во мрачных катакомбах Лубянки” она воодушевлённо бросила, – Пролетарии всех стран соединяйтесь!
Оставшись наедине с собой, на краю кровати Старцев увидел белеющий кусочек тетрадного листа. Сердце его сжалось, когда на бумаге он узнал её почерк. Он вернулся в свой кабинет, ибо настроения идти домой у него не было. На листочке было написано тем самым карандашом, который был выдан Виктории месяц назад.
“Простите. Не меня!
Ту девушке в бардовом.
За что простить? Её вина
Все Ваши беды, Ваши зовы,
Которые понять ей не дано –
Всё в скрип зеркал давно превращено.
Вины её в том нет, что поздно ночью,
Услышав зов сквозь тишину могил,
Она сошла с ума и разорвала в клочья
Саму себя. Её тот зов убил.
Простите ей подобную любовь,
Отравленную солью и горчицей.
А лучше дайте яда – Вашу кровь,
Чтоб захлебнулась бедная девица.
Победа призвана таиться в тишине,
Ведь рождена не в чести – в проституции.
Покуда зов не слышит в вышине!
Разбудит истину, Победу Революция!..”
Дочитать содержимое он не успел. В кабинет его вошли люди в форме и по уставу объявили, что Андрей Борисович арестован по статье УК 33, 313 “пособничество в побеге из-под стражи”. Его возражением был единственный аргумент – амнистия, однако обстоятельства почему-то сложились таким образом, что заключённая по федеральному делу вышла из-под стражи на день раньше объявления амнистии, что де-юро приравнивалось к побегу. Более слов в своё оправдание у него не последовало. Он медленно и гордо встал из-за стола, поправив галстук, аккуратно положил записку в грудной карман своего пиджака и беспрекословно направился к выходу из кабинета “169”. Портрет Феликса Дзержинского отныне не висел на этой стене...