Двадцать и двадцать один. Наивность

Das_Leben

– А сейчас не опасно? – тихо съязвил Дзержинский, хотя внутри души его творился Хаос и неразбериха.

– Опасно, – подтвердил Троцкий, – но сейчас настал момент, необходимый для откровения и принятия решения.

И наркомвоенмор, довольствуясь интуицией, сделал паузу и без того нагнетающую обстановку до предела так, что Дзержинский был готов убить последнего за это проклятое молчание.

– Я всё скажу вам, клянусь, но прежде ответьте, – прервал тишину Лев, медленно сокращая расстояние между ним и чекистом, – кто сказал вам такую гнусную ложь, касательно моего участия в организации убийства Мирбаха? Александрович?

Дзержинский подозрительно

сощурил глаза: откуда Троцкий мог знать, что именно Александрович проболтался? А вдруг не проболтался? Вдруг он сказал это нарочно, дабы дискредитировать Троцкого в глазах чекиста? Сомнения закрадывались в сознание Дзержинского, и он был бессилен выпутаться из них в одиночку.

– Допустим, – холодно, с придыханием процедил он с совершенно непроницаемым лицом. – Однако какой был смысл этому человеку клеветать на вас?

– Какой смысл?! – вскрикнул Троцкий в бешенстве. – Огромный! Учитывая, что расстрел его был неминуем, Александрович ввёл вас в заблуждение, чтобы вы его помиловали.

– Эсеры взяли меня под арест, – возражал Дзержинский, теряя терпение. Диалог между ними накалился, стал динамичным, и зимний холод ими уже не замечался. – Им проще было убить меня, нежели клеветать на тебя.

– Верно, – подтвердил Лев, снова неожиданно снизив голос и опустив ресницы. – В заговоре против “Бреста” и позже против Ленина принимал участие Свердлов. Он хотел убить тебя, как ненужного свидетеля и неугодного ордену, и если бы я не разуверил его в этом, если бы я не имел представления о деле, то мы бы сейчас не разговаривали, а, скорее всего, ты бы лежал где-нибудь глубоко в земле... Да, признаюсь, я имел понятие обо всех авантюрах Свердлова, о том, что он мечтает получить знания Каббалы, но это, повторюсь, было необходимо.

– Но... – в этот момент Феликс был обескуражен больше, чем когда-либо в своей жизни. Пульс участился, изо рта валил ледяной пар, глаза блуждали по местности, ибо им не за что было зацепиться. Неприкосновенность его лица разом улетучилась на замену потрясению, – ...посему получается, Лев, ты спас мне жизнь? И ты говорил, что чувствуешь ту же преданность, что и я к Владимиру Ильичу. Уметь быть преданным... Значит, ты предан?

– Предан, – едва заметно кивнул Троцкий, делая медленные шаги по снежной дорожке мимо Феликса, неотрывно следя за голубым небом и падающими снежинками. Нарком чувствовал на своей шее тяжесть медальона, сверкающего в солнечном сиянии. – Своей теории. А моя теория говорит не только о перманентной революции, которая обязательно случиться в скором времени в Германии, она говорит о том, что преданный человек есть высшая нравственная ценность во всём мире. И если интернациональные народы будут преданны друг другу, то коммунизм неминуем. Преданность и доверие. А я верю тебе, Феликс. Веришь ли ты мне?

Дзержинский решительно вздохнул, вынимая из кармана плаща портсигар и зажигалку. Чекист был болен туберкулёзом и курить ему категорически запрещалось, но непреодолимое, маниакальное желание вдохнуть ядовитый дым охватило его тело и разум.

– Если ты всё ещё в сомнениях, то я докажу, доверив то, что подарил мне Владимир Ильич ровно год назад – “Сердце Революции”.

– “Сердце революции”? – заинтересованно спросил чекист. Он вспомнил, что Лев лишь в единичных случаях надевал медальон с гербом РСФСР напоказ, ибо этому украшению материалист Троцкий придавал слишком большое значение. – Возможно, – вдруг двусмысленно протянул он, одновременно закуривая и ласково улыбаясь. – Во всяком случае,

не руководствуясь эмоциональной подоплёкой, у меня нет оснований не верить... Я знаю и уверен в том, что Свердлов не оставит попыток убрать Владимира Ильича. Этим летом у него почти получилось. Он хочет забраться на вершину Ордена и убьёт всех, кто встанет у него на пути по достижению Каббалы.

– Нам необходимо опередить его! – вдруг ощетинился Лев, сжав руку в кулак. – Убрав Свердлова, мы достигнем мира в партии и больше не будет тех потрясений, которыми он нас вверг в катастрофу.

Феликс, стоя спиной у Троцкому, обернулся:

– Каким образом?

– Он – контрреволюция, – сказал нарком тихим голосом, полный смертельной злобы, – ты знаешь, что делать с контрой.

– Открыто действовать нельзя, – возразил Дзержинский. – Если ВЧК предъявит ему обвинение, он найдёт способ выкрутится – я знаю его. Тут нужен глобальный спектакль, даже не спектакль. Я знаю, что делать.

– Поделишься предположениями?

– Помнится мне, как в августе семнадцатого он как-то между прочим сказал, что хочет побывать в Орле, – зеленые глаза Дзержинского многозначительно засверкали, он потёр холодные ладони друг о друга, покуда в его голове лихорадочно рождался план. – Зная ситуацию на фронте, мы заставим Свердлова проложить свой маршрут именно в этот город.

– Орёл – провинция, – скептично пожал плечами Троцкий. – Разве он туда поедет?

– У него не будет выбора. Нужно действовать немедленно, мало ли какое новое покушение готовится на товарища Ленина... Я ещё подумаю над этим.

– Как незаметно мы перешли на “ты”, – вдруг заметил Троцкий. Дзержинский взглянул на него, искренне улыбнувшись.

– Верно... И пусть. Так будет лучше. Я думаю, на том нам стоить закончить и идти на площадь. Идём, товарищ. На твой праздник.

– Это не только мой праздник, – возразил Троцкий со слабой улыбкой, – ибо я не имею право так говорить. Наш общий: рождение Великого Октября! Читали Маяковского? “Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы!Ваше слово, товарищ маузер...”

На этой загадочной ноте он махнул рукой, увлекая большевика на Красную площадь, обитую алыми лентами и кумачом. Грянул пир во время чумы.

====== Глава 41. Четыре партии ======

11 августа 2017. Москва.

Вспышки света озарили тихий ночной небосвод, и единственный доселе источник света: луна – завистливо померк в бурной яркости падающих огненных звёзд: петард и фейерверков.

Алые искры неистово рвались в Космос, но, не преодолев и части своего пути, взрывались.

Алые массы неистово рвались в Рай, но, не преодолев и части своего пути, взрывались.

И нет, наверное, зрелища ужаснее и прекраснее, чем раскаты революционных блокад, месива толпы и полиции; нельзя не зарыдать от переполняющей сердце радости, скрывая собственное лицо от эмоций и слезоточивого газа.

Толпа – одна сплошная оппозиция, и стычки между отрядами одного целого протестного движения были гораздо страшнее, чем битвы с правоохранительными силами. Распри “правых” и “левых”, “синих” и “красных” лежало в основе межоппозиционной борьбы. Дымовые шашки и бомбы радикалы метали друг в друга, но насилие, мародёрство и убийства следовали исключительно от «правой» стороны. Левому сектору было бы с руки то, что основную часть своей мощи полиция тратит на борьбу с правой гвардией, однако народ, не понимающий под напором «массмедиа» отличия “красных” от “синих”, порицал всю оппозицию в целом.