Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– А я не заметил соответствующего настроения в рабочих массах, – сказал Калинин. – У солдат есть повод для недовольства, а у рабочих такого факта нет. Революционное настроение среди рабочих есть, но оно выражается в длительной работе сознания. Демонстрация происходит стихийно и имеет вызывающие ее поводы. Но какой же повод для демонстрации сейчас? Разгрузка является только говорением. Другого повода нет, потому демонстрация будет надуманная. Если демонстрация произойдет без нас, мы можем ссылаться на нее перед нашими врагами; если мы устроим демонстрацию, то мы несем ответственность за все результаты. Организация может брать на себя руководство демонстрацией только тогда, когда
– ...беспредел. Да, уже слышали…- перебил его Каменев.
Похоже, большевики забыли о том, что хотели поскорее уйти домой. Все активно высказывались по поводу восстания, и мнения большинства сводились к мирной демонстрации. Коба бдительно выслушал откровения товарищей и решил выразить мнение последним:
– Я вижу в этой ситуации такой расклад: имеется Временное правительство, куда делегировали министры и от Совета Рабочих и от Государственной Думы; министры издали каторжные законы, Дума вынесла резолюцию о наступлении, и если дадим обнаглеть и дальше, то скоро они подпишут нам смертный приговор. Брожение среди солдат – факт! Среди рабочих такого определенного настроения нет. Мы должны звать массы в борьбу не только тогда, когда настроение кипит, но раз мы организация, пользующаяся влиянием, наша обязанность будировать настроение массы. Демонстрация солдат без рабочих – нуль. Формулировку требований солдат дадут рабочие. Когда правительство готовит наступление, мы обязаны дать ему отпор. Будет ли армия разбита, или она победит, результатом того и другого будет разгар шовинизма. У нас сейчас мало данных для суждения о настроении масс. В пятницу назначено собрание из верховых и низовых организаций, которое даст нам такой материал. Наша обязанность сорганизовать эту демонстрацию – смотр нашим силам. При виде вооруженных солдат буржуазия попрячется!
– Хорошо, товарищ Сталин, значит, рискнём, но так и быть, пусть демонстрация именуется «мирной». Но если у рабочих настроения нет, значит, мы должны, как вы сказали, будировать это настроение. В этом я надеюсь на вас, как на прекрасного журналиста, – ответил Ленин. – Значит, разобрались, давайте определимся с лозунгами…
Коба был озадачен таким ходом Ильича, он не ожидал, что пропагандирование рабочих масс ляжет именно на него, он рассчитывал, что эти займутся Зиновьев или Каменев. Но, как говориться «назвался груздем, полезай в кузов».
Совещание закончилось в два часа ночи. Было предложено много разных лозунгов, но все решили остановиться на «Долой десять министров-капиталистов» и «Вся власть советам». Всё шло по плану, вернее, так только казалось…
Спустя три дня.
– Это полнейшее безобразие, товарищи!
Меньшевик Евгений Гегечкори стоял за трибуной оратора, обращаясь напрямую к правительству:
– Сегодня утром, идя на очередное собрание нашего съезда, я имел честь видеть, как рабочая пара средних лет во главе с мужем зачитывает вслух одну из статей некой листовки. Вы скажете, какое мне до этого дело? Я решил также и хотел продолжить свой путь, но вдруг услышал от мужчины: «А этот большевик прав. Правительство бездействует и восстание необходимо» и бросил лист на дорогу, уходя, он что-то ещё долго толковал своей женушке. Я подобрал эту листовку и что же я вижу? – Гегечкори вынул из кармана своего пиджака сложенный листок и зачитал:
– «Нашему терпению приходит конец. Вставай, народ, идите в бой, пока бездействует власть. За нами правда, а значит, мы победим! Либо сейчас,
В зале волны негодования, большевики уже не зевают, а недоумевают.
– То, что произошло, является заговором для… захвата власти большевиками! – заявил Церетели, злобно глядя на Ленина. (“Помнишь ещё, собака”, – процедил Ильич).
– То, о чём вы говорите – сущий бред! Какая демонстрация? Без правительства страна и так обречена, к тому же на западе нас немцы грызут, – протестовал Ленин.
– Ну так это идеальная ситуация для свержения власти, шпион, – парировал вслед Церетели. В зале страсти накалялись.
– Вы неверно интерпретировали мою статью, товарищи власти, я писал о фронте, о том, что народ не должен сдаваться немцам… – спокойно говорил Коба.
Керенский, выслушивая всё это, сделал предупредительный жест рукой и сказал:
– Итак, хватит спорить. Товарищи большевики, каковы бы ни были ваши намерения, но вам вынесено предупреждение: любые попытки свержения власти будут этой же властью сурово караться! А чтобы всё закрепить, проголосуем: кто против какой бы то ни было демонстрации? Большинство? Прекрасно. Продолжим наш съезд...
***
– И что же вы – вот так вот просто сдадитесь?
Зиновьев и Свердлов стояли напротив Вождя и то с недоумением, то с обидой смотрели на него.
– Товарищи, вы видели, что съезд единогласно не одобрял демонстрацию. Они, к сожалению, имеют основание полагать, что могут держать власть в своих руках. Давайте покончим с этим, и по домам.
– По каким ещё домам? Тут вопрос государственной важности решается! – воскликнул Свердлов. Ильич слабо улыбнулся:
– Неужто вы мне это говорите? Вот как бывает с людьми, когда их сильно что-то затягивает, но я принимаю решение восстание отменить, а вас – большевистскую делегацию, отпустить домой.
Ответить на это заявление было нечего. Большевики разочарованно, хлюпая носами, медленно удалялись из зала. Ленин понимал их расстройство, но ничего другого сделать не мог. Вот если бы кто-нибудь всеми когтями и зубами вцепился в восстание, то, возможно, оно и могло бы состояться. Однако Ильич вдруг увидел, что в зале он не был один: темный серый силуэт стоял около окна, видимо ждал, когда все разойдутся. Силуэт принадлежал Кобе.
– Товарищ Сталин, вы по поводу восстания что-то хотели спросить? – спросил у Кобы Ильич, подойдя к нему.
– Нет, Владимир Ильич, хотел спросить про кое-что другое, – издалека начал Коба. Ильич сощурил глаза, внимательно глядя на революционера.
– Спрашивайте скорее, Коба, а то мало ли что подумает моя мнительная жёнушка, вы же понимаете.
– Моя жена умерла… – ответил Коба, опустив глаза. Ильич сочувственно вздохнул и по-отцовски похлопал его по плечу.
– Соболезную, ну так о чём вы хотели спросить?
Коба поднял глаза. Они блестели странным неистовым светом.
– Вы говорили обо мне со Львом Троцким, он и он намекнул на то, что вы обсуждаете с ним не только идею революции, но что-то ещё, то, чего никто из нас не знает.
– А вы, Коба, уже успели с ним побеседовать тет-а-тет? Это необычно с его стороны. Мы давно знакомы и, возможно, тема наших диалогом затрагивала и вас. Может, зададите вопрос конкретнее?
– О чём, кроме революции, вы говорите с ним?
– Ну, знаете ли, Коба, я же не спрашиваю вас, о чём вы говорите с товарищем Каменевым…