Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Не терпелось мне похвастаться сими драгоценными материалами перед Церетели и Львовым, – сладким от удовольствия голосом ответил Керенский, живо листая папку.
– Но, позвольте-с просить, зачем? Сведения о деле Ленина не должны были распространяться дальше нашего узкого круга, а теперь, получается, секретное расследование может стать известным кому угодно в городе.
– Вы преувеличиваете! – отрезал Керенский. – Подумайте сами, Михаил Иванович, все ненавидят большевиков: и эсеры, и меньшевики, и монархисты. А ведь мы когда-то были единым лагерем, вернее орденом, до тех пор, пока выскочка Ульянов не решил создать собственную партию и идти всем наперекор. Разумеется, он шпион, а иначе как
Министры Керенского удивлённо обменялись между собой взглядами, покуда Керенский, ничего не замечая, продолжал плеваться ностальгией.
– ...А потом его брата повесили за теракт против Александра II, и мой отец написал ему, как родственнику врага государства положительную характеристику, чтобы тот в университет на юридический смог поступить. Бедняжка, он был так потрясён убийством старшего брата, что решил отомстить, и вот во что это всё вылилось. Он теперь вот так отыгрывается на России... Павел Николаевич, счастливчик вы наш, сегодня вам повезло! Вряд ли бы Бронштейн стал так из-за вас рисковать перед кронштадтцами.
– Александр Фёдорович, мы можем сегодня же отправить часть дела в печать, – попытался настоять министр юстиции Переверзев, но упрямый Керенский сделал жест рукой, приказывающий замолчать.
– Ни в коем случае. Рано ещё Ленина трогать. Завтра часть кронштадтцев отбывают обратно, большевики останутся беззащитными, и мы им сполна воздадим им долг за восстание, за орден, за Россию, в конце концов. Сперва нужно опустить Ленина в глазах народа, которые так слепо и преданно идут за ним, затем отнять у них их штаб, а потом… – Керенский гневно оскалился и сжал кулак так, что было хорошо слышно скрип пальцев. – Нужно ввести в тюрьмах смертную казнь на будущее, и запретить их газетёнку «Правду». В генштаб пригласите представителей полка нашего гарнизона и ознакомьте их с делом Ленина. Им это должно понравиться. И мокрого места на земле от этих дьяволов не оставлю! Делать!
Подчинённые кивнули, забирая папку с делом о шпионе, поспешно удалились из кабинета.
– Керенский должен же быть на фронте. Я был удивлён, увидев его здесь, в Мариинском, – сказал Терещенко «счастливчику» Переврзеву.
– Ты видел, как он трясся от гнева, когда говорил про Ленина? Он всем своим видом показывал, что дело в печать нужно отдавать немедленно.
– Может лучше не стоит? Львов тоже категорично настроен насчёт печати дела, как бы всё боком не вышло, – предупредил Терещенко, на что министр юстиции кичливо ответил:
– Чушь, я сейчас же отправляюсь в печать! Отдай папку.
Терещенко беззащитно посмотрел на коллегу, недовольно протягивая ему дело.
– Ты рискуешь не хуже большевиков. Смотри, я тебя предупредил.
Кобе не спалось: он не мог уснуть, когда на улице было также светло, как днём. Джугашвили давно выработал в себе привычку работать в лучистое время суток, поэтому большевик решил не идти домой. Ему нравилось, когда в таком огромном здании, вроде особняка Кшесинской, никого нет. Кобу раздражали люди, которые постоянно елозили по лестницам туда-сюда, а теперь как будто случился конец света: на улице светло, а
Пересидев некоторое время в кабинете, Коба попробовал набросать в черновики что-то наподобие оправдания восстания, а затем, в удивлении самому себе, карандаш стал вырисовывать нечто вроде площади, грандиозного здания на ней и высокую башню с пентаграммой на верхушке. Особенный акцент был сделан именно на звезде: от неё, словно от солнца, расходились черточки в виде лучей, которые освещали всю площадь и даже заходили за её пределы на строчку «и поскольку Временное правительство сеет клевету против…». Коба понял, что слишком устал: было около пяти часов утра и глупо уходить, если через час пришлось бы вновь возвращаться. Он тяжело вздохнул, неспешно прошёл из редакции к залу, а оттуда к балкону, с которого давеча выступали его коллеги по партии: Свердлов, Луначарский и Ленин.
Вид с балкона был, конечно же, завораживающий: была видна вся улица, а уже дальше протекала панорама спящего города под одеялом голубого простора. Утренний прохладный бриз отгонял прочь окаянные мысли и усталость, пролетая между зелёными листьями лип и осин, устремляясь далеко вперёд к зеркальной глади виднеющейся Невы. Солнце не палило так сильно, как днём, словно в мае: в том месяце, когда ещё никаких проблем, связанных с Керенским, не было – или так казалось только Кобе.
Он представил вчерашнюю толпу здесь, перед собой: как она кричит, восхваляя его, жаждущая от него решения и слов с замиранием сердца, готовая идти за ним и в огонь и в воду – за Вождём. Однако Коба не был оратором: он не умел так быстро подбирать нужные слова, как это делали его товарищи – к тому же его слишком напрягал сильный акцент, от которого тот никак не мог избавиться. А значит мечтать о таком было глупо – ну какой же Коба лидер? Кто за ним пойдёт? Вот Ленин и Троцкий – два сапога пара. Оба образованные, оба знаменитые и авторитетные, прекрасные ораторы, так куда лезет Коба? На что он надеется? У него даже друзей-то нет.
Да, есть товарищи вроде Каменева и Зиновьева, но Джугашвили понимал, что в любой момент ради власти эти двое пойдут на всё и забудут о Кобе. Лев ему когда-то говорил, что у грузина слишком тяжёлый взгляд, что он редко улыбается, часто хмурится, и Каменев советовал чаще тренироваться перед зеркалом. Но спустя два дня Коба бросил этим заниматься: во-первых, потому что времени и так не хватало, и, во-вторых, потому что понял: строить приветливые гримасы не удастся; никто не даст ему постоять на балконе и сказать напутствующие слова. Так что Коба ловил момент, даже когда на террасе ни кого не было.
Однако большевик просто плохо пригляделся, когда посмотрел вниз, под самым балконом стояли два человека, весьма хорошо ему знакомых.
– Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент.
– Почему вы не сказали им об этом вчера? Я не вижу смысла это скрывать.
– Лев Давидович, сейчас нам только паники не хватает. Правду раньше времени говорить не стоит, сами понимаете. Кстати, знаете, что вчера вечером сделал Переверзев?
– Не только знаю, но и имею при себе, – Троцкий вынул из внутреннего кармана пиджака газету и протянул её Ильичу.
– Чего и следовало ожидать, – сухо ответил он, читая статью, которая занимала почти целую страницу. – За орден нам так мстит, причём написано не всё, я знаю: дело само по себе огромное, здесь только его часть – самая наглая и подлая, а остальное, наверное, оставили до суда.
– Прошу прощения, но лучше не опускаться до подробностей, мы здесь не одни… – настойчиво заметил Троцкий, кивая в сторону особняка.
– А, товарищ Сталин, и вы здесь! Бессонница? – заинтересованно спросил Ленин, посмотрев на Кобу. Троцкий, ничего не сказал, лишь скрестил на груди руки.