Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Так вы что, СДСПР? Вас же ликвидировали, – Свиридов был шокирован, более того, если ему удастся выбраться живым из плена, он сможет доложить верхушке о них. Такой гениальный скачок для карьеры!
– А мы возродились, как феникс из пепла, – съязвил Вульф. – Скажи-ка нам, как продвигается следствие? Ухов случаем не в отчаянии?
– Следствие закрывают через две недели, ваш шпион оказался бесполезен, – соврал Свиридов.
– Чего это так скоро? – удивился Вульф.
– Приказ сверху. Ходят слухи, что Ухову грозит суровое наказание за упущение сына Орлова.
– Да врёт он всё!– воскликнул Муравьёв, мечась из стороны в сторону. – Если мы его отпустим, он непременно растрезвонит начальству о нас, тогда дело продлится не на месяц, а на год!
– Ну, самое необходимое мы из него выжали,
– Ч-что вы собираетесь делать? – Свиридов встрепенулся, переходя на крик.
– Игорь Романович, подержите его, please, – попросила Катя, наполняя маленький белый шприц голубоватой мутной жидкостью. Разум Свиридова в один миг затуманился и загустел, словно молочное суфле...
Сильный проливной дождь мокрой стеной обрушился на голову Свиридова. Полицейский моргнул и обернулся вокруг себя: он стоял прямо на перекрёстке и сейчас автомобильные сигнализации и гудки угрожали его ушным перепонкам. Тот охнуть не успел, как опрометью кинулся в родное отделение, пытаясь нащупать в глубоком кармане куртки мобильный телефон.
– Алё, Свет, что ты кричишь? Когда ты мне звонила, я буквально минуту назад набирал тебе. Как это не было полдня? Ты… что, чокнулась совсем? Дура, я на службе… какой ещё вызов? Тебе приснилось всё, что ли? Всё хватит, не кричи. Я помню, что у твоей мамаши юбилей… мать твою лужа. Да я не тебе! Ну, еду я, еду!
«Снова подвал, родной подвал. – подумал Михаил, оглядывая этаж, медленно подходя к двери, отпирая шкаф с документами. – И что я здесь вижу? Даты, символы, изображения, слова, вырезки из газет, примечания современников… Одним словом прошлое, точнее лишь малая часть его деталей. Но если все частицы собрать воедино, то передо мной, словно картинка из мозаики, откроется вся суть того времени, всё станет понятно и ясно, а пока я лишь на пути поиска. Странно, что я начал так красноречиво думать: обычно мои мысли не заходили дальше привычек или инстинктов, а сейчас… я будто бы постигаю что-то удивительно сложное, но вместе с тем простое. Так и запутаться можно, или голова от переусердия заболит. Однако я до сих пор не могу понять, зачем я здесь. Ради чего я копаюсь в архивах, пытаюсь что-то вбить в мозги, даже запомнить на всякий случай? Что я ищу? Даже зная об иллюминатах и о новом порядке, мне не говорят о моей цели. Это как в сказке: «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Замкнутый круг, получается. А может, не говорят, потому что опасаются? Боятся, что я могу не понять или испугаться ответственности, возложенной на меня важным поручением? Всё это напоминает школу: учи химию, учи биологию… Ну, русский и математика понятно, но зачем в жизни мне может понадобиться история? Она же уже и так произошла, какой в ней толк? Эх, а ведь правда, из истории своей школьной жизни я помню только смех и гомон друзей, да только где они сейчас, в трудную минуту, когда мне так нужна их поддержка. Да, я был лидером, душой компании, но сейчас словно и не было ничего этого, а в ушах звучит лишь громкий безжалостный смех. Они наверняка обсуждают меня сейчас, сидя за партами – я для них теперь не более чем жалкий преступник, в любом случае они сдали бы меня при первой же возможности. Как тяжело это осознавать… Те, с кем ты делил только смех, радость, беззаботное сосуществование все одиннадцать лет отныне лишь зомби, под властью крестоносцев. А грусть, печаль и тревогу со мной никто не делил, только мама, папа, Серж и Виктория. Она всегда равнодушна и мрачна, да и искреннюю улыбку на её лице я могу вспомнить лишь однажды. И она не жалела, её волнует лишь прошлое, она им живёт, она любит это время, словно сама в нём родилась. Главное для неё – это достижение цели, а я всего лишь оборудование, которое первое под руку попалось. Ну и пусть, очень-то мне нужно сострадание человека, у которого в глазах написано «крови мне и власти». Почему бы ей просто не рисовать свои картины в её-то возрасте, ну да, она зануда. Очень кстати напоминает Наташку Стрельцову из параллельного класса. Такая же, только Наташка была поменьше и учила биологию, даже для моего роста, Вика слишком большая и высокая. Порой даже кажется, что это она на меня сверху вниз смотрит, кошмар какой-то. А Серёге
Август 1917. Разлив.
– Добрый день, Владимир Ильич.
– Здравствуйте, здравствуйте, товарищ связной. Я рад вас видеть: милости прошу к нашему шалашу! Как Питер, как Кронштадт?
Несложно угадать, то разговор протекал между двумя бывалыми большевиками и профессиональными революционерами. Первый – низенький, несмотря на жаркую погоду на голове его была надета кожаная кепка-фуражка. В приподнятом настроении он встречал второго – своего собеседника, высокого мужчину брюнета аристократичной внешности и привычек. Во-первых, выше, чем он есть, казался оттого, что большевик держал идеально ровную осанку, во-вторых, внимательный, колкий и насмешливый взгляд свысока подчёркивал авантюристичную натуру его обладателя. На нём был светлый костюм в контраст глазам, в руке держал трость, на голове – светлая фетровая шляпа, от полей которой на бледное лицо падала тень, окантовывая тем самым и без того выразительные глаза.
– Всё стабильно, – ответил он. – Не сказать, что матросы утихли совсем, но они отчаялись, когда узнали, что вас хотели арестовать.
– Я сам не свой. Не могу сидеть на месте. Надеюсь, Феликс Эдмундович, вы не обидитесь, если мы отложим прочие разговоры на потом? О погоде мы всегда успеем поговорить.
– Не обижусь, – улыбнулся Дзержинский.
Коба, сидевший в стороне, пристально смотрел на разговаривающих. Он часто, как мог, посещал Вождя и отчитывался о проделанной работе в партии, о ситуации в городе, о Керенском. Почему именно Дзержинский? Кобе в момент выбора невольно вспомнился диалог со Львом Каменевым, произошедший несколько недель назад перед восстанием кронштадтцев на террасе возле входа в особняк Кшесинской.
– Я вижу, Лёва, ты в смятении? – спросил тогда он, чем–то озабоченного друга, который взволновано, теребил в руках сорванную травинку.
– Ты прав, Коба, меня терзают тяжкие сомнения.
– О восстании беспокоишься?
– Ох, в большей степени о нём: не рано ли всё это началось? Может, лучше стоило немного подождать?
– Увы, неуверенность – тяжкий порок, оно возникает именно в тот момент, когда пора действовать, а потом будешь горько жалеть о потерянной возможности. Тебя гнетёт что-то ещё?
– Или кто-то… – пробубнил про себя Каменев, выбросив на дорогу мятую травинку.
– Неужели некая личность смогла сократить твои нервные клетки, при твоём-то терпении? – изумился Коба.
– Не то, чтобы совсем…
– Однако лицо говорит за тебя больше чем язык. Я не настаиваю, можешь не говорить…
– Кое-кто из нас не в своём уме.
– С чего такое смелое заявление? О ком ты?
– Я, конечно, понимаю, все мы тут немного странные, но до такой степени… – Лев не на шутку разговорился, размахивая руками.
– Лев, не тяни кота за хвост. Ты про своего шурина говоришь? Это далеко не новость, его и так за километр товарищи обходят, а с другой стороны на что он ещё мог рассчитывать – только на гонение.
– Нет, я о Дзержинском.
– Подожди, – Коба недоумевал. – Почему он не в своём уме?
– Ты с ним разговаривал когда-нибудь?
– Не пришлось, но я никогда не замечал за ним странностей.
– Возомнил себя умнее всех, молчит постоянно, ни с кем не разговаривает, сколько уже раз видел: стоит в стороне и смотрит так пристально, словно при первой возможности разорвать на кусочки готов, молнии из глаз мечет.
– Какая оказия, ему показалось, что какой-то революционер хочет его убить. Возможно, он и правда умный. Лёва, ты слишком мнителен.
– Можешь думать, как хочешь, Коба, да только Дзержинский всё равно настораживает меня. На месте Ильича я бы вообще не рискнул бы принимать его в партию, такому просто опасно и рискованно доверять.
– В твоём голосе чувствуется страх, Лев.
– Не говори ерунду. Я не боюсь, я… бдительный. Ты знаешь о его прошлом? Он просто фанатик, более десяти лет в тюрьмах просидел – машина смерти!