Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– О, можете даже не сомневаться! – воскликнул он, закрывая глаза. – Кстати, встречный вопрос: почему Мишке известно всё, хотя сам он также как и я – непартийный.
– Ничего я не знаю, – расстроено ответил Миша, медленно листая документ. – Говоришь, изучай архивы, ищи ключ, а ключ к чему? Ты постоянно уходишь от вопроса. Оружие – что это?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
– Забавно, Миш, она сама ничего не знает, важничает и говорит так завуалировано.
Миша моргнул, растерянно посмотрел на девушку. Мягко
– Правда? Ты не знаешь, поэтому не говоришь?
– Я знаю!
– Стыдишься, что шеф тебе не доверяет или не хочет доверять, поэтому оправдываешься, – со стороны продолжал кидать интеллигентные язвы Сергей.
– Я знаю, что мне знать положено! Не имею права требовать ответа, эти знания выше того уровня, который понимаю я.
– Ты признаёшь, что много не знаешь?
– Я не утверждала обратное. Затроллили бедную девушку, и не стыдно, – Виктория отвернулась к стене, прислонившись к ней лбом.
– Посмотрите, какое чертовски правдивое выражение лица. Девушка, вам бы в театральный, – засмеялся рыжий Орлов, плюхаясь на диван рядом с братом.
– Забавно, Серго, – прошептала она. – Я раньше училась на театральном факультете… в институте культуры.
– Правда? – Сергей был немало удивлён, но как мужчина он это скрыл. – И что же случилось? Преподаватели разглядели ваш истинный потенциал?
– Нет, я сама ушла.
– Почему ты бросила театральный? – непонимающе вопросил Миша. – Туда поступить нереально, каким надо быть психом, чтобы решится на это?
– Мерзко торговать эмоциями. Они должны исходить от сердца, а не быть воссозданы искусственно в голове и в жестах своих. Мне противно это стало, перестало радовать мою душу. Играя комедию, я смеялась, а душа – рыдала или того хуже – мне было безразлично. И после каждой репетиции я шла домой опустошённая, ни с кем не хотелось говорить, запрусь у себя в комнате и думаю. Когда думаешь, не сойдёшь с ума.
– Сначала училась в художке, Костик говорил, что у тебя есть гитара, значит, играешь… затем поступила в театральный, и вдруг политика?
– Искусство умерло во мне давно. Уметь, конечно, неплохо, но мне это всего этого не нужно. Я знаю, многие бы хотели оказаться на моём месте, но право, я клянусь, уж лучше я бы поменялась с кем-нибудь судьбой своей. Нет, вру! Мне не нужна ничья другая судьба.
– Тебя не поймёшь, – процедил Сергей, откидываясь на спинку дивана.
– Сложно поставить себя на моё место? Неудивительно! Мне скучно жить, занимаясь искусством. Как больно мне, когда хвалят за сыгранную роль, за голос, за рисунки… Для меня это стало рутиной, бытовухой, которая убивает тебя изнутри, извращая сознание.
– Но почему ты всё-таки ушла? Как искусство может быть скучнее, чем политика и история?!
– Не одна я жила на свете с таким предубеждением. Даже самое прекрасное может стать ненавистным, если твоя жизнь превратилась в беспросветную и серую тюрьму…
…Тюрьму из
29 августа 1917. Петроград. Кресты.
– Я ждал вас.
Бледное лицо на мгновение было озарено бликом слабого солнечного света. Холодные стены камеры больше не казались такими страшными и тёмными, с приходом Феликса Троцкий потерял к ним последний интерес, поднялся, тем самым приветствуя гостя.
– Не сомневался, в вас видно стремление знать самые последние новости, – Дзержинский снисходительно ухмыльнулся, негромко хлопнув дверью. На этот раз ему стоило продолжительно повозиться с замком, оттого большевик выглядел мрачнее, чем обычно. Троцкий хмыкнул, вскинув голову, непринуждённо сказал:
– Вы меня недооцениваете, Феликс, здесь тоже как-никак люди живут, и новости разлетаются сами собой.
– С такой же бешеной скоростью? – Дзержинский лукаво взглянул на Троцкого. Он вальяжным шагом подошёл ко Льву, вынимая из кармана кожаного плаща запечатанный конверт и протягивая его заключённому. – Я могу вас только поздравить, может тогда не стоило мне тратить своё время и прокрадываться сюда, каждый раз рискуя попасться в лапы к жандармам.
– В вашем голосе не слышно ни досады, ни злости. Кого вы хотите провести, Феликс Эдмундович? – Троцкий сощурил глаза, не отторгая их от Дзержинского. Тот яростно бросил взор на Льва, а на щеках возник едва заметный румянец.
– Я никогда не лгу! По-крайней мере, я стараюсь всегда быть честным, мне ложь противна, – провозгласил он, отдаляясь от Троцкого в тень. – Вы этим удивлены, не правда ли?
Троцкий чуть склонил голову, совершенно недоверчиво воспринимая резкое заявление Дзержинского. Стоило бы урезонить выпады собеседника, но Льва устраивал такой ход диалога.
– Немного. Что-то не верится, чтобы был на свете некто не врущий. Вы человек и психология вас стороной не обошла, – Троцкий на секунду замолчал, следуя правилу оратора – выждать момент для подсознательной подготовки слушателя, чтобы высказать свой жесткий вердикт. – Вам здесь нравится, как бы вы ни хотели это скрыть. Я ещё в первый раз заметил, вы лучше здесь чувствуете, как это бы абсурдно ни звучало.
Дзержинский исподлобья посмотрел на Льва. Троцкому на мгновение почудилось, что глаза Феликса светились в тени, и холод невольно пробежался по его телу.
– Изучали психологию в старшей школе? – прошипел Феликс. Он нетерпеливо метался вдоль тёмных углов камеры той части, куда не падал свет. Троцкому сложно было разглядеть его движущийся силуэт, но он не придал этому значения и отвернулся к окну, распечатывая конверт, и словно «между прочим» отвечая:
– Не иронизируйте, у меня был достойный учитель в этом вопросе. Чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри.
Дзержинский остановился, наблюдая за тем, как Троцкий, поправляя пенсне, невнимательно и поверхностно пробегает взглядом строчки одну за другой.