Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Подождите, – сухим голосом проговорила девушка. – Если я всё правильно поняла, то Мишу сегодня утром… Арестовали на окраине Московской области?
– Посмотрите на неё! Наивная интеллигенция! Девица, я вас убью за то, что недоглядели, а чего время терять, начну, пожалуй, прямо сейчас, всё равно меня такое же ждёт… Вы… Вы что, смеётесь?!
Звонкий смех со злобной издёвкой совершенно ввёл в заблуждение Сергея.
– Больше верьте СМИ, Серго! Право, я не знаю, зачем они устроили этот цирк, но заверяю – Миша сейчас там, где он находится более четырёх месяцев, – Виктория нажала на панель лифта и двери
– Чего? – глухо раздалось из архива. Сергей, не помня себя, бросился туда, кидаясь на шею брата.
– Ах, ты, Михалыч!
Да что тут вообще происходит? Позавтракать нормально не даёт никто.
– Тебя арестовали! – провозгласила Виктория, взмахивая планшетом.
– Ого, какие новости. Как это вообще получилось?
– Не знаю, но думаю, что это гигантская фальсификация! – принялась рассуждать Виктория. – С одной стороны, чтобы народ успокоить, с другой, чтобы Ухову не досталось по загривку… Ну конечно же! «Их верховный правитель» дал ему срок, а тот, чтобы не получилось с прискорбными последствиями, соврал и ему и стране! Гениально же!
– Вик, вопрос будет явно не в тему… – перебил её Миша, протягивая листья с документами.
– Спрашивай, не бойся!
– Я не понимаю, откуда взялась амнистия, и где всё-таки по-настоящему скрывались большевики? Всё утро над этим думал…
– Не врубаешься в ситуацию, возьмись за то, что было ранее, изучи подробнее с того момента, как ты начал врубаться. Вон лежит тетрадка на самом верху, видишь? – Виктория, наливая себе в кружку чай, жестом указала вверх. – Там найдёшь дату, от записи из дневника Антонова-Овсеенко двадцать дней, то, что написано там, поймёт любой дурак.
– Значит, это получается девятое августа, – протянул Михаил, доставая из шкафа тетрадку синего цвета.
9 августа 1917. Разлив.
Сквозь узкие щели в сухих древесных стенах шалаша стали пробиваться лучи утреннего солнца, которые падали на хмурое лицо спящего человека. Сощурившись от яркого света, Григорий открыл глаза. Нет, это был не сон. Он действительно скрывается в разливе на окраине Петербурга, а ныне – Петрограда, да и где – в самодельном шалаше, в лесу, после такого унизительного поражения. Грызла ли Зиновьева совесть за то, что он сейчас как трусливый щенок прячется в своей конуре, а не отбывает наказание в тюрьме, как все его товарищи, или его просто угнетала сложившаяся ситуация – не известно, но то, что ему было в ту секунду плохо и грустно, Григорий понял сразу же и не отвергал. Меньше всего на свете ему хотелось вставать, а какой в этом был бы смысл, если неизвестно, сколько дней предстоит здесь провести. Зиновьев вспомнил, как его товарищ Лев Каменев говорил однажды, что в подобном состоянии пребывал Коба зимой до февральской революции, но от этой мысли легче не становилось. Но также Григорий понимал, что все время сидеть в шалаше совсем не выход, ничего он этим не докажет, а Владимир Ильич окончательно решит, что Зиновьев безнадёжный трус. Но это было не так, Зиновьеву даже стало обидно от таких мыслей. Он нехотя поднялся с земли, поправив рубашку, вышел из шалаша.
– Григорий, доброе утро!
– Доброе, – вяло произнёс Зиновьев, потирая глаза. – А сколько времени, не подскажете?
–
– Ужас, и это люди называют здоровым сном… А вы работаете, солнце ещё не успело встать?
– Пришлось, вы слишком громко разговариваете во сне, не заснёшь.
«Разговаривал во сне? Позор-то, какой! Надеюсь, я не отчаянно кричал и не наговорил лишнего…», – подумал Зиновьев, заметно побледнев, как мел.
– И что же я говорил?
– Совершенно интересные вещи, право. Тут, даже буквально запомнить можно было, ну а я даже записал, – Ильич пролистал свою тетрадь в синей обложке. – А вот! «К растворам мыла и порошка в отдельных пробирках прибавьте по две или три капли раствора фенолфталеина. Отметьте окраску раствора и отсюда же сделайте вывод, какое из этих моющих средств лучше применять для стирки тканей, чувствительных к щёлочи». Потом вы ещё несколько раз повторяли: «Напишите уравнение реакции распада нитрида Керенского. Почему не можете? Не знаете? Потому что Керенский не распадается! Садитесь, Зиновьев, неуд!». Потом вы закричали. Ужасы из юности? Хотите, я не буду это воспоминание прикреплять к вашей биографии?
– Просто кошмар, таким ходом я окончательно сойду с ума, – тяжело вздохнул Зиновьев, топчась на месте.
– Не сойдёте, куда вы денетесь?
– …сойду с ума и утоплюсь в озере, – не унимался Зиновьев. Хозяин шалаша Емельянов перебил его.
– Хватит вам хандрить, Григорий Евсеевич, смотрите, какой солнечный день!
– Солнечный он только утром, а к вечеру пойдёт дождь, тогда шалаш размякнет и разрушится, мы все подхватим воспаление лёгких, – стонущим голосом произнёс Зиновьев, прислонившись к горке сена.
– Не грусти, Григорий, если подумать, то нам ещё крупно повезло.
– Чем же? Что нас не расстреляли ещё в Питере? – срывая травинки, хмуро спросил Зиновьев. Ильич покачал головой.
– И этим тоже, я имел в виду, что сейчас август, а чтобы мы делали, скажем, в январе?
– Не знаю, – Зиновьев отвёл взгляд в сторону. – Наверное, мы бы что-нибудь придумали.
– Эх ты, ипохондрик! – безнадёжно, но весело воскликнул Ильич. – Что с тобой разговаривать, верно, Саш? Мы, оптимистичные интернационалисты, с унылыми пессимистами не водимся!
– Как же у вас всё просто, Владимир Ильич, – тихо, с неким укором, сказал Зиновьев. – Захотели Троцкого в партию, словно он только об это всю жизнь мечтал – запросто. Восстание организовать – раз плюнуть, справа кронштадтцы, слева народ и вперёд, а что после восстания мы тут вынуждены, как в тюрьме, сидеть вас не волнует! Складывается такое ощущение, будто бы весь июль вы просто выкинули из памяти, будто его не было совсем, а ведь это не санаторий и не курорт, это реальность, а вы в облаках летаете. Очнитесь, наконец!
– Я постоянно говорил о том, что всегда нужно всё упрощать, все эти события и правда не вызвали никаких особых затруднений, – отвечал товарищу Ильич, подойдя к нему. – Здесь, Гриша, мы временно, и уж вам-то как не стыдно сравнивать разлив с тюрьмой! Вы не только пессимист, но и эгоист, который, судя по всему, думает лишь о поражении, о том, как сохранить свою шкуру, а не направить её на благо революции. Какой же вы тогда большевик, если вы не только не полагаетесь, но и отказываетесь в неё верить!