Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Коба, прошу тебя, не задавай мне такие провокационные и грубые вопросы, – не выдержал Каменев и с мольбой обратился к Кобе. – Ты же товарищ мой, столько времени вместе, вряд ли я заслужил такое отношение.
– Ты скажешь или до сумерек ждать придётся? Не лето, к вечеру теплеть не будет.
– У меня в последнее время начали возникать опасения, конкретно вопроса…перманентной революции.
– Опасения?
– Да, просто из памяти не уходит этот жуткий июль, да и август нерадостный, а вдруг не получится и сейчас? – Коба заметил, что глаза Льва непроизвольно
– Ну и напрасно беспокоишься. Думаю, Владимир Ильич вряд ли бы стал подвергать нас всех риску, если тот бы действительно существовал. Ты стал каким-то нервным в последнее время, неужели месяц заключения в «Крестах» так повлиял на твой безмятежный характер?
Каменев отрицательно покачал головой.
– Ты просто не знаешь нашего Ильича, – печально отозвался он. – Со временем обязательно поймёшь меня – даже месяц невольного заключения может полностью поменять человека.
– Ха, почему же не изменил Троцкого? – снова с горечью усмехнулся Коба. На этот раз его сарказм был не без основания. Но Лев твёрдо возразил ему.
– Изменился, ты просто не общался с ним после амнистии.
– Да ты что? – удивился Коба. – И он теперь всем при встречах приветливо кивает и делает хотя бы ровно столько, сколько языком трепет.
– Врать не буду, насчёт приветствия не знаю, но то, что его стало мало слышно, это точно. Как ни посмотришь, куда-то торопиться, даже вчера сказал «нет времени на разговоры». С ним, очевидно, что-то произошло, кто-то на него имеет влияние.
– Догадываюсь, кажется, – в голове у Кобы невольной смутной мыслью пронёсся диалог Ленина и Дзержинского летом в Разливе. – Так ты больше не нервничаешь?
– Всё нормально, Коба, – слабо улыбнулся Каменев. – Просто отлично, тихий, хоть и прохладный денёк, чего ещё желать?
Но большевика не удовлетворил такой ответ. Слишком хорошо он знал Каменева, чтобы просто поверить в такой неубедительный отзыв.
– Ты точно в этом уверен? Успокоился?
– Абсолютно, mein freund (мой друг). Не беспокойся, – Каменев доверительно по-товарищески приобнял Кобу за плечи. – Лучше расскажи, где же всё-таки Ленин?
– В Финляндии, я перевёл его туда ещё в августе.
– И как долго?
– До холодов, это точно, да и потом, не думаю, что он захочет пропустить переворот.
– Если он ещё состоится…
– Хватит, Лев! – возмутился Коба, увернувшись от объятий Льва. – Ты начинаешь напоминать мне августовского Зиновьева.
– Ах, как бы мне хотелось увидеть Гришу, я переживаю, а вдруг его выследили? Он же недалеко от Петрограда.
– С тобой точно что-то не так. Амнистия же! Ты бы о себе побеспокоился, а не о Зиновьеве.
Каменев резко остановился, вынул из кармана нечто похожее на спички и сигареты. Брови Кобы невольно поднялись, он явно не ожидал увидеть когда-либо такую картину.
– Ты же не куришь! – воскликнул он. – Когда ты начал?
– Там же, в «Крестах», – ответил Каменев, закуривая. – Прав ты, Коба, нервы стали ни к чёрту совсем. Как бы эта амнистия не отпущена
– Снова ты свою шарманку завёл. Мне кажется или ты просто боишься революции?
– Да, боюсь! – сорвался голос Каменева. Лев с силой отбросил сгоревшую спичку на дорогу. – Не для того мы так долго искали пути исхода, чтобы лежать на асфальте в луже собственной крови с пулей в виске.
– А как же «Катехизис»? А партия? Если бы здесь был Ленин, он бы сказал, что это…
– …контрреволюция? – Лев с вызовом сделал шаг к Кобе. – Ты уже, честно говоря, достал прикрываться Лениным! Сам возьми и скажи, как думаешь – контрреволюция, враг народа и прочее, если, конечно, станешь Вождём.
Жёлтые глаза Кобы блестели от негодования, а трепетавший от ветра шарф буквально давил на шею. Стало трудно дышать, противоречить Каменеву просто не хватало сил, и желание грубить ему как пришло, так и ушло – мгновенно.
– Прости, Лев, – большевик грустно опустил голову. – Я не могу равнять себя с Владимиром Ильичом – я совершенно не такой. Он – Ленин, вождь мирового пролетариата, а я – журналист всего лишь, но я горд тем, что Он хотя бы на время поручил мне руководство ЦК. Ты прав был тогда – в апреле, что на землю вернуться надо. И… я давно хотел спросить тебя кое о чём важном. Могу?
– Конечно, Коба. К чему такие церемонности?
– В последнее время я часто слышу о неких иллюминатах, но ничего конкретно понять о них не могу. Знаю, что Керенский один из них…
– Я… сам не в курсе всего, Коба, – нехотя отвечал Каменев, пряча глаза. – Неудачный вопрос, но я могу сказать, что есть сионистский орден, а их цель – установление мирового порядка или господства.
– Так вот почему Владимир Ильич так негативно настроен по отношению к Керенскому! – осенило Кобу. – Он хочет захватить Россию и уничтожить всё, чем её народ гордится.
– К сожалению, это всё, что я могу сказать, вообще нас это не должно касаться. Пойдём обратно в Смольный, холодает…
– Твоё право, – тихо ответил Коба. Сложнее и ужаснее всего для него было усомниться в лучшем и единственном своём друге.
Он не мог поверить, что Каменев мог не договаривать или того хуже – обманывать его, да и особого повода для этого Лев не давал. Поэтому, Коба решил на время забыть эту тему, поправил шарф и тоскливо напоследок оглянул улицу. Ветер подхватывал горстки сухой, шелестящей золотой листвы, которые так старательно собирал дворник Савелий Иванович с мокрой и рыхлой земли и проносил по всей улице, между группой легкомысленных юных барышней, развевая их плащи, стараясь выхватить из их тонких рук зонтики. Поистине, сложно было не любить русскую осень. Последуем же за порывами сентябрьского ветра – по адресу Смольного проезда, дом 1. Раньше это здание принадлежало институту благородный девиц – одно из самых красивых в Петербурге. Белоснежный фасад его был украшен колоннами, классическим, не вычурным орнаментом. Гармония, простота, строгость и логичная лояльность – всё это и привлекло большевиков, когда те были в поиске здания, после того, как их вытеснили из Дворца Кшесинской.