Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Вопрос действительно захватывающий, я смотрю, вы прям-таки горите от энтузиазма, – засмеялся Каменев, оглядывая подавленных большевиков.
– Тут даже не знаешь, что ещё сказать, а противоречить нашему самому прекрасному сотруднику в нашем Центральном Комитете просто язык не поворачивается, – ответил Сокольников, передразнивая сладкий голос Коллонтай.
– Вы с улицы с Кобой? – спросил Урицкий у Каменева. – Как погода-то? Изменения происходят безумно быстро, даже прям-таки не знаю, брать зонт с собой или нет.
– К вечеру разгулялось: ветрище поднялся, уж намного лучше, чем днём – сыро, пасмурно как-то. Не люблю такую непонятную погоду, не поймёшь, что
– Осень же, Лев. А зонт, Моисей, лучше возьми. Мало ли что, может накрапать, ветер как пришёл, так и уйдёт, – заботливо посоветовал Сокольников. – Лучше скажите мне, кто знает насчёт Петроградского совета? Корнилова, Чхеидзе за мятеж по установлению военной диктатуры сняли, значит, место председателя совета стало свободно?
– Именно, товарищ Сокольников! Первого сентября совет проголосовал за власть рабочих и крестьян, считайте, избрали нашу резолюцию. Набираем популярность, однако. Поздно же всё-таки до вас дошло.
Все вновь обернулись на звонкий голос, но уже в противоположную от дверей сторону – к лестнице, откуда чуть ли не вприпрыжку спускался шестой их товарищ. Однако реакция окружающих была не такой однообразной, как при приходе Каменева с Кобой: Лев, Сокольников и Урицкий насторожились, состроив добродушные и приветливые лица, во всяком случае у Сокольникова и Урицкого они были переполнены искренностью. Щеки Александры залил румянец, скрыть который было просто невозможно, она сразу бросилась смотреть на своё отражение в зеркальце, дабы поправить причёску и макияж – всё это было сделано всего лишь за пару секунд. Коба же предпочёл просто отвернуться.
– А вы, значит, знали, товарищ Троцкий? Странно осознавать того, что вы ничего не сказали нам, – отозвался Сокольников.
– Вы не спрашивали, почём мне было вам говорить? – Троцкий, смерив всех зорким сощуренным взглядом поверх пенсне, в первой же линии гардеробной нашёл свой чёрный плащ.
– Что-то вас стало почти совсем не видно, Лёва, – с улыбкой как бы «между прочим» заметила Александра. – Где же вы пропадаете, неужели приглядели освободившееся место главы совета?
– Очень даже возможно, товарищ Коллонтай, – взаимно, с частицей своего образа таинственности улыбнулся Троцкий. – Во всяком случае, думаю, смогу потянуть эту должность. В этом месяце я ещё не пропустил ни одного собрания, не беря во внимание то, меня освободили второго числа.
– Смотрю на вас и удивляюсь, когда же вы всё успеваете? – кокетничала Коллонтай, которая, казалось, просто сияла. – И что же так официально, можно просто Александра.
– По партбилету называю, но это уже на ваше усмотрение, ведь на пути к цели временных преград не замечаешь, пока не напомнят.
– За освобождение Оле скажи «спасибо», тебя отпускать вплоть до десятого не хотели, – констатировал Каменев. Троцкий перевёл внимание с Коллонтай на Льва.
– Правда? У меня были другие сведения, но всё равно, раз Оленька внесла за меня залог, обязательно поблагодарю.
– Может, присядете к нам, Лев Давидович, хотя бы на минутку? – спросила Александра, поправляя локон своих волос за ухо. – У нас тут темы интересные обсуждаются…
– Обязательно, но не сегодня, простите великодушно. Die Zeit wird nicht warten (Время не ждёт). Для тех, кому не понятно, персонально переводить не буду, – с этими словами Троцкий смерил взглядом Кобу, который до сих пор не произнес ни единого слова. – Не забываем о Французской революции – Auf Wiedersehen (До свидания), камраде-с.
Попрощавшись, Троцкий бодрой пружинистой походкой «вылетел» из Смольного. Коба проводив его взором, недовольно вскинул голову с сторону.
–
– А кто пять минут назад нас расхваливал? – ополчился на большевичку Урицкий.
– Забывчивая вы какая, Александра Михайловна!
– Ничего я не забывала, но ведь это же правда – человек из тюрьмы только вышел, а уже активно борется за идею мировой революции, целеустремлённо движется к месту председателя Советов. Настоящий лидер, а Ильич сейчас где? Почему не здесь, не с нами?
– А ведь в чём-то Александра права, – согласился Сокольников. – Троцкий и правда в последнее время все силы тратит на Совет, практически не выкаблучивается, видимо, не до этого ему сейчас.
– Странно только одно… – наконец сказал Коба.
– Что же, Коба?
– После провала Лавра Корнилова, Керенский и организовал амнистию – вновь развязывает нам руки и даёт право вооружиться. Неужели он настолько слеп и глуп, что даже не видит своих врагов?
– На Керенского это очень даже похоже, – отвечал Каменев. – Не бери в голову, не наши проблемы, Керенский у нас не спрашивал, хотели мы в тюрьму или нет, так какое нам может быть дело до нашего врага? Наоборот, его поражениям мы должны быть рады.
– Это не ответ. Человек его принадлежности просто не может быть глупым, туда просто дураков не берут и всё. Что-то не стыкуется, что-то тут не так, и похоже, только я один это вижу, а вы просто не берёте во внимание очевидный факт. Своего врага не следует недооценивать, Лёва, даже если он когда-то ошибался.
Коба безысходно покачал головой, отстранился от большевиков.
– Ты уходишь уже?
– Я в редакцию, нужно доработать кое-что, пока мысли есть.
– Может быть тебе помочь?
– Пока с нами нет Зиновьева, работать приходится за двоих, я останусь, а ты – иди, у тебя семья как-никак.
– Ты лучший друг на свете, Коба, – счастливо пропел Каменев.
– Не стоит, на то и, как говориться, товарищи. До завтра, коллеги.
– Удачи вам, – попрощалась Коллонтай, помахав вслед рукой...
Дело было уже поздно ночью. Все революционеры, уставшие от тяжелого буднего дня, уже давно разошлись по домам, спят и видят уже десятый сон… но только не Коба. Он в полном одиночестве сидел за столом и смотрел на пустой лист бумаги. Раз его статьи не актуальны и не востребованы, то зачем их писать? Пусть пишут Каменев, Зиновьев, Бухарин и этот высокомерный Троцкий. Они – прекрасные журналисты, умеют подобрать нужные слова, передать настроение, а Коба кто? Всего лишь мелких грузин из Гори, который бросил духовную семинарию, тем самым ранив мать глубоко в сердце, и где-то там его сын… Вдохновение ушло, покинуло разум, оставив только тоску и осадок на сердце. Коба ведь не журналист, не критик, простой человек, который был очень одинок. Вокруг всегда было много людей, которые постоянно жужжали, говорили на какие-то темы, совершенно не касающиеся политики, в конце концов, просто находили общий язык и дружили. Но Коба не любил болтать о чем-то попусту, мог иногда подержать разговор двумя-тремя фразами и на этом его общение с коллегами заканчивалось. Он постоянно о чём-то думал, стуча карандашом о поверхность стола, порой что-то записывал и снова думал. Близко он тоже ни с кем не общался, никому не доверял. Он даже потерял веру в Каменева, который очень скоро после их приезда в Петроград сдружился с Григорием Зиновьевым. Но, тем не менее, Лева не игнорировал своего товарища Кобу – он просто знал, что мрачный грузин не любитель светских бесед, относился к нему снисходительно.