Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Но слышал ли он мой горячий внутренний призыв?
Нет, он не слышал, и вот как сам начал говорить:
— Читал я, знаете ли, сегодня утренние газеты... Ну и плохо... Все хуже и хуже... Нами совсем не управляют... Нами меньше управляют, чем самыми голыми дикарями Африки... Право, я не знаю... нет, я не могу и не хочу знать, куда мы идем... Во Франции нет больше принципов, нет традиций, религии, морали, уважения к законам, патриотизма, ничего нет, ничего, ничего... Ужасно!
— Действительно, — ответил я, разочарованный этими словами, которых я не ожидал от такого человека.
Эмиль Оливье продолжал:
— Ужасно!.. Дезорганизованное, невежественное правительство, набранное из бездарных
Так как я молчал, онемев от удивления, то он продолжал упрекать меня:
— Вы не видите, что делают эти преступники? Они роют пропасть, которой нельзя будет никогда засыпать... Еще несколько недель такого правления, самое большое, еще несколько месяцев и... знаете, что будет?..
— Говорите! — ответил я очень холодно.
— Крах, мой дорогой, и — запомните мои слова — распадение отечества... о-те-че-ства!.. ясно?
— Вы очень строги, господин Эмиль Оливье.
Это имя: Эмиль Оливье, произнесенное мною непосредственно после конца его фразы „распадение отечества“, которую он с такой наглостью и бесстыдством подчеркнул, — это имя прозвучало в вагоне как эхо- трагического прошлого. Я весь задрожал при этом имени. В тот самый момент, когда оно слетело с моих уст, я ясно и отчетливо вдруг услышал громкие крики возмущения, плач вдов, проклятия матерей, отчаянные вопли побежденных.
Но, если раньше он не слышал моего страстного призыва к смирению и раскаянию, то и теперь это имя Эмиль Оливье, грубо брошенное ему в лицо, донеслось до него лишь как эхо его собственного тщеславия и непомерного самомнения. Он улыбнулся, услышав свое имя, словно увидев в нем, как в зеркале лжи, свое собственное изображение и остался им очень доволен.
— Нет, я не строг. — ответил он напыщенным тоном. Я справедлив и дальновиден, вот и все... и патриот... Я политик высшей школы, государственный человек с ясным взглядом, я воспитался на великих образцах истории и закалил себя в жестоких боях современной борьбы, прославившей мое имя... Я знаю людей, мой дорогой, и знаю как ими руководить и управлять... Я знаю также политическое положение Европы, ее необузданное властолюбие, ее тайные происки, знаю, чего она ждет от нашей продажной литературы и прогнившего искусства, какие надежды возлагает на наше легкомыслие и наше невежество... Вот почему я вам говорю: „мы идем к нашей гибели, мы идем к распадению отечества... о-те-чества!..“
Великолепным ораторским движением руки он сбросил с головы шотландскую шапочку, которая покатилась по подушкам, заваленным газетами и брошюрами, и продолжал:
— Соглашение заключено между великими державами... раздел предрешен... у меня самые точные сведения на этот счет... я сделал все, что я мог... Но что я мог сделать без полномочий? Я теперь ничто... У меня осталось только мое красноречие и мой политический гений... Меня не послушались... Теперь послушают великих гениев, а красноречие в презрении... И вот что было решено... Ах, мое сердце кровью обливается!.. Испания
И он очертил в воздухе круг, который должен был изобразить земной шар...
Я не слушал больше, я только смотрел на него... И судя по выражению его лица, отнюдь нельзя было сказать, что он смеется надо мной или над самим собой, что вся эта невероятная, циничная мистификация — одна только комедия... Откладывая присоединение Эльзас-Лотарингии к Германии на будущее время, он и не подумал, что это может показаться оскорбительной забавой с его стороны. Он совершенно искренно верил в это непонятное заблуждение, или, может быть, опьянен был своими патриотическими чувствами. И он продолжал говорить с неподдельным гневом, с пророческим огнем в глазах. Он говорил обо всем, судил обо всем, безжалостно, без снисхождения осуждая и людей, и события, подогревая свой пессимизм обвинителя разнузданностью своей речи. Помимо своей воли я уловил еще одну фразу:
— В политике никто не имеет права ошибаться... Ошибка-преступление, ошибка — измена...
Мое изумление было так велико, что я ни на одну минуту не подумал протестовать, заставить его постыдиться себя самого и указать на позорный столб, с которого тридцать лет забвения, но не прощения не могли сорвать его. И зачем было напоминать?.. Ведь он за минуту до этого не вздрогнул, услышав свое позорное имя Эмиля Оливье, и не застучал зубами от страха; он не спрятался с головой под одеяло и не подумал размозжить себе голову, бросившись темной ночью через окно вагона...
Да, это было бесполезно. Я понял теперь страшную тайну его поведения, я нашел объяснение его наглому бесстыдству:
Господин Эмиль Оливье все забыл!
В виду такого странного патологического явления у меня пропал вдруг мой гнев, и я обратился к ному, как к больному или сумасшедшему.
— Будет! — сказал я ему мягким тоном... уж поздно... укройся одеялом, ложись, умолкни, наконец... и усни!
Вчера я увидел в аллее Эмиля Оливье. Он гулял с Оссонвилем и был очень взволнован... И я слышал, как он все предсказывал самые ужасные бедствия для Франции...
— Уверяю вас... дорогой коллега, в самом недалеком будущем наступит это распадение отечества... о-те-че-ства.
— Нам ну ясен король... доказывал Оссонвиль.
— Нет... возразил горячо Эмиль Оливье... император.
— Император-король... согласился Оссонвиль.
Я не слышал дальнейшего разговора... до меня долетало только, как Эмиль Оливье резким голосом выкрикивал:
— ...о-те-че-ства!.. о-те-че-ства!
IX
Сегодня утром у меня был Клара Фистул. Он рассказал мне, между прочим, что полковник барон де-Пресале проводит дни и ночи за игрой в баккара... Администрация казино сама оплачивает эту детскую игру полковника... Она ассигновывает ему по одному луидору на каждую ставку и сама потом расплачивается с банкометами...
— Понятное дело... объяснил мне Клара Фистул... Уважение к армии прежде всего... К тому же это сущие пустяки... в общей сумме расходов...
Вчера ему повезло, и бесстрашный полковник выложил на стол стофранковую бумажку и, дождавшись своей очереди, весело крикнул:
— Ставлю все сто!..
Крупье колебался, не зная, что делать...
— Но, полковник?.. — пробормотал он.
Ну, что?.. Что?.. Не знаете, что такое стофранковая бумажка?..
Но в это время как-раз за спиной героя-солдата стоял директор. Он наклонился к нему, осторожно дотронулся до его плеча и очень тихо сказал: