Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Вчера вечером я встретил на Испанской дороге Исидора-Жозефа Тарабюстэна. Он стоял у последнего фонаря Франции. Справа от него была жена, слева — сын. И на фоне гор при серебристом свете луны эта группа казалась пошлым изображением Страстей, балаганной пародией на Голгофу.
На дороге никого больше не было, ни людей, ни животных. В глубине ущелья среди обвалов скал клокотал ручей и с мелодичным шумом катил булыжники. В расщелине между двух гор тихо выплывала луна, освещая окутанные дымкой вершины.
Предвидя, что Исидор-Жозеф Тарабюстэн скоро начнет изрекать великие слова, и желая послушать,
— Роза... — сказал он вдруг повелительным голосом... и ты Луи-Пилат... посмотрите оба на этот... осветительный аппарат.
И величественным жестом он указал на фонарь, который экономные муниципальные власти не зажгли в виду лунной ночи.
— Посмотрите на этот аппарат, — повторил профессор, — и скажите мне, что это такое.
Луи-Пилат пожал своими кривыми плечами. Роза почесала свое больное колено и ответила:
— Но это фонарь, мой друг.
— Фонарь... фонарь!.. Это, без сомнения, фонарь... Но это не такой фонарь, как все другие... В нем есть что-то особенное, нечто символическое, — сказал бы я... Когда вы на него смотрите... ты, моя дорогая Роза и ты Луи-Пилат... не испытываете ли вы при этом какого-нибудь необыкновенного чувства... волнения... трепета... чего-то сильного, могучего... религиозного... скажу прямо... патриотического?.. Соберись с мыслями, Роза... Луи Пилат, загляни в свою душу... Неужели он ничего не говорит вашему уму и сердцу?..
Роза вздохнула и почти со слезами на глазах ответила:
— Почему тебе, Исидор-Жозеф, хочется, чтобы я испытывала перед этим фонарем такие чувства, каких я не испытываю перед другими фонарями?
— Потому, дорогая моя жена, что в этом фонаре воплощена идея... святая идея... идея родины... тайна... которой нет ни в каком другом фонаре... потому что... ты послушай только... потому что этот фонарь последний фонарь Франции, потому что за ним... горы... Испания... неизвестное... одним словом заграница... потому что для нашей радости, для наших благодарных душ этот фонарь каждый вечер освещает родину, которая как-будто говорит каждому из нас: „Если ты меня любишь, то ты дальше не пойдешь!“ Вот, что такое этот фонарь...
Госпожа Тарабюстэн долго смотрела на фонарь и прилагала все усилия, чтобы испытать этот божественный трепет Но ей не удалось вызвать в себе возвышенных чувств, которыми была переполнена душа ее мужа. Печальная и удрученная — она вздохнула и сказала:
— У меня нет твоего ума, мой дорогой... К несчастью, я не вижу всех этих красивых вещей в таком простом фонаре... Для меня фонарь всегда остается фонарем, если бы даже он и был последним фонарем Франции...
— Увы! — воскликнул Тарабюстэн с грустью в голосе...
Женщина женщиной и остается... Ты не проникла, подобно мне в глубь вещей... Вещи, мой друг, только внешние оболочки, под которыми скрываются вечные символы... Толпа видит только оболочки... И лишь великие умы, как я, открывают символы под скрывающими их оболочками... Да.
Наступило молчание.
Дыхание Тарабюстэнов оскверняло живительную чистоту ночного воздуха. Аромат дикой гвоздики наткнулся на них, повернул обратно и исчез в долине. Кузнечики умолкли, пораженные дисгармонией профессорского голоса
— А ты Луи-Пилат?
Но
Обескураженный Исидор-Жозеф Тарабюстзн в последний раз устремил свой восторженный взгляд на последний фонарь Франции и ушел. За ним заковыляла его жена, а сын снова принялся растаптывать навозные кучи по дороге.
VI
Сегодня я сидел в саду казино, слушал музыку, которая играла шумную и докучную увертюру Семирамиды и смотрел на гуляющую публику. Предо мною проходили всевозможные типы, самые разнообразные люди, которых я знал или узнавал, все разновидности парижских знаменитостей, великолепный Жорж Лейг, знаменитый адвокат дю-Бюи, Эмиль Оливье, актеры, поэты, дантисты, гранд-дамы, дамы полусвета, вся эта пестрая и грустная толпа!.. Я с жадностью наблюдаю их. Каждое из этих лиц напоминает мне какую-нибудь историю, и эти воспоминания хоть на один день избавляют меня от гнетущей тоски. Вот генерал Аршинар, маркиза Параболь, полковник Пресало и другие, и еще, и еще...
Но особенно привлекает мое вниманье Жорж Лейг, потому что при виде его мне всегда становиться весело.
Я бесконечно люблю Жоржа Лейга за его чисто южную прямоту и столь редкую у политических деятелей беззаботность в отношениях с людьми. Лейга можно любить с закрытыми глазами. Это даже лучший способ его любить, чтобы не терять иллюзий... Встречи с ним доставляют мне огромную, я сказал бы, национальную радость. Привычка к смене министерств сделала его терпимым человеком, эклектиком, и эта пестрота его души очаровывает вас против вашей воли...
Однажды в Большой Опере, за кулисами он хотел рассказать анекдот и начал так:
— В это время я еще не был министром...
— Не может быть, — запротестовал Гейар.
Лейг усмехнулся и продолжал:
— Пусть будет по вашему! В это время я был уже министром и секретарем судебного пристава в департаменте Тарн и Гаронна.
И он стал рассказывать свои анекдот.
При всей своей банальности он неистощим в своих разговорах и всегда вызывает у своих слушателей самые лестные отзывы. „Какой интересный собеседник“, — невольно скажет всякий, который побывал в его обществе. И, действительно, этот удивительный человек говорит обо всем с одинаковой компетентностью. Никогда, мне кажется, я по встречал в жизни человека с такой универсальной компетентностью. Но настоящими, триумфатором он выступает в вопросах искусства... Кто не слыхал, как он говорит о декоративном искусстве Фламенга, тот ничего не слыхал... А когда он говорит о воспитательном значении оперетки... ах, какой восторг!
Однажды я — из лести — позволил себе отметить в разговоре с ним его очевидное превосходство в этой области.
— Нет, — скромно ответил Лейг... — я не обладаю таким превосходством.
— О! господин министр...
— У меня превосходство во всех областях.
— В добрый час...
— Но не одновременно... а последовательно... смотря по министерству, которым я в данное время управляю.
— А так как вы управляли всеми министерствами, господин министр?.. — сказав я, низко кланяясь.