Двадцать один день неврастеника

Мирбо Октав

— Конечно... конечно... — уверяю я его... — Я об этом подумаю...

— Благодарю вас! Но если уж вы так добры, так интересуетесь мной, господин префект, то не окажете ли мне еще одной услуги?.. Знаете, прямо невероятные несчастья обрушиваются на мою голову, и я сам не поверил бы, если-бы это случилось с кем-нибудь другим...

— Говорите, мой друг...

— Я был поэтом, — продолжал он конфиденциально... Я задолжал своему портному... Мне нужно было хорошее платье для моих частых визитов к маркизе д’Эсиар, к госпоже Восеан. К тому же я собирался жениться на Клотильде Гранлье... Вся эта история подробно описана у Бальзака... Вы увидите, что я не лгу... Этот злой портной мне покоя но давал...

и грубо требовал своих денег... Но у меня ничего не было... Однажды, когда его угрозы перешли всякую меру, я предложил ему взять у меня в счет долга часы... красивые фамильные часы... наконец, все, что он хочет... И знаете, что он взял?.. Это прямо непостижимо... Он взял у меня мою мысль... Да, господин префект, мою мысль... точно так же, как этот господин впоследствии отобрал у меня мое имя... Какой-то злой рок меня преследует!.. И зачем потребовалась моя мысль портному?

— Но как же вы заметили, что портной взял у вас вашу мысль?.. — спросил я.

— Как? Да я видел ее у него в руках, господин префект... Она была у него в руках, когда он забрал ее у меня.

— Как она выглядела?

На его лице появилось какое-то смешанное выражение удивления и нежной жалости.

— Она была похожа на маленькую желтую бабочку, господин префект. Это была красивая, нежная, трепетавшая своими крылышками бабочка, в роде тех, которые прилетают в сады и садятся на розы в солнечные дни... Я просил портного вернуть мне мою мысль... Я боялся, чтобы он ее не ранил своими короткими, толстыми, грубыми пальцами... Она была такая легкая, хрупкая... Он положил ее в карман и, посмеявшись надо мной убежал...

— Это, действительно, необыкновенный случай...

— Не так ли?.. Сначала я письменно требовал у портного вернуть мне мою мысль живой или мертвой... Он мне не ответил... Затем я обратился к полицейскому комиссару, но тот грубо указал мне на дверь и обозвал сумасшедшим... Наконец, однажды вечером ко мне пришли какие-то подозрительные люди и увели меня сюда... Вот уже шесть месяцев, как я живу здесь среди этих грубых и больных, безумных и страшных людей... И вы хотите, чтобы я себя хорошо чувствовал здесь?

— Он вытащил из кармана своей блузы маленькую тетрадь, тщательно завернутую в бумагу, и подал ее мне.

— Возьмите это... — просил он... Я здесь описал все свое горе... Прочтите и примите все законные меры, которые вы найдете нужными.

— Непременно...

— Но должен вам прибавить, что у меня очень мало надежды... Существует какой-то рок, против которого человеческая воля совершенно бессильна.

— Да... да... я вам обещаю.

После короткого молчания, он спросил:

— Не могу ли я вам сказать несколько слов наедине?

— Говорите.

— Это очень любопытно.

И, понизив голос, он начал:

— Сюда прилетает иногда маленькая бабочка... не понимаю уж зачем, ведь здесь нет цветов, и это меня долго беспокоило... Сюда прилетает иногда маленькая желтая бабочка... Она походит на ту, которую я видел в этот ужасный день в грубых и грязных руках портного... Она такая же нежная, хрупкая и красивая... Она так грациозно летает... любо смотреть, как она летает... Но всегда она желтая... Она меняет свою окраску и становится голубой, белой, серой, красной... смотря в какой день... Так, например, красной она бывает только тогда, когда я плачу... Это мне кажется совершенно неестественным, и я думаю... да я внутренне убежден, что эта бабочка...

Он наклоняется ко мне и, почти приложив свои губы к моему уху, таинственно шепчет:

— Моя мысль... Тссс!..

— Вы думаете?

— Тссс!.. Она меня ищет... Вот уже шесть месяцев, как она меня ищет. Не говорите об этом... никому не говорите об этом... Ах, бедняжечка! какой путь ей пришлось проделать!.. Она,

может-быть, пролетела через моря, горы, пустыни, через ледяные равнины, прежде чем попасть сюда... У меня сердце разрывается от жалости... Но как же ей найти меня, когда у меня нет имени? Она меня не узнает... Я пробовал звать ее, она улетает от меня... Ясно... Да и что бы вы сделали на ее месте... Потому-то она и исчезает... Вот почему этот господин так плохо поступил со мною.

Он быстро поворачивается.

— Посмотрите... вот она... там над деревьями?

— Я ничего не вижу.

— Вы ничего не видите?.. Вот... там... она спускается.

Бедный маньяк указывает на воображаемую точку в пустом пространстве.

— Она сегодня серая, вся серая... Я ее узнаю по легкому полету... Она меня ищет... но мы с ной никогда не соединимся... Вы обещаете?

Он кланяется и уходит, направляясь к воображаемой точке. Несколько минут он ловит невидимую бабочку, бегает, оборачивается, прыгает вперед и назад, загребая воздух своими руками. Наконец, обессиленный, весь в поту, еле переводя дух, он падает под деревом.

Трицепс улыбается и пожимает плечами.

— Довольно!.. У него, может-быть, не больше безумия, — а может-быть даже и меньше, как знать? — чем у других поэтов, поэтов на свободе, которые воображают, что их души украшены садами, а головы — аллеями, которые сравнивают волосы своих химерических возлюбленных с парусами кораблей, которым оказывают столько почестей и воздвигают памятники... Да!..

Мне стало невыразимо грустно от вида этих несчастных созданий. Я попросил Трицепса увести меня от этого страшного зрелища... Мы проходили через бесчисленные дворы, белые крытые галереи и выбрались на какую-то террасу, где росли несколько поблекших цветов и две чахлые вишни с длинными слезами смолы. Отсюда открывается весь этот трагический пейзаж мрачных стен, угрюмых окон, загороженного света, серенькой зелени, — весь этот пейзаж социального ужаса, жалобных стонов и застеночных криков, на фоне которого жалкие, бедные люди гремят своими цепями, страдают, умирают... У меня сердце сжимается, спазмы подступают к горлу, я стою и молчу, и какое-то невыразимо-тяжелое чувство, какое-то безумие охватывает меня всего.

А маленький комичный Трицепс стоит в своей черной бархатной ермолке и отдувающейся блузе и кричит мне:

— Посмотри, мой друг... Налево от тебя... тюрьма... один шик... последнее слово...

Он увлекает меня куда-то дальше.

— Видишь, — говорит он... здесь хорошо... цветы, открытый вид, зелень... Настоящая деревня!..

А над серыми стенами и над темными стенами на невидимых круговых дорожках мелькает сталь штыков невидимых солдат...

IV

Я сижу в саду отеля и дожидаюсь обеда... И мне грустно, грустно, грустно! Это какая-то гнетущая, мучительная тоска и беспричинная, да, в самом деле, беспричинная. Она навеяна, может быть картинами безумия, этими странными, тревожными лицами несчастных сумасшедших?.. Нет... ведь мне грустно с тех пор, как я здесь... Когда знаешь, почему грустно, то становится почти весело... Но когда не знаешь причины твоей тоски... то нет ничего тягостней...

Я думаю, что эта тоска у меня от гор. Горы давят, гнетут меня, подрывают мое здоровье. По выражению Трицепса, к которому я ходил побеседовать, у меня „фобия”, горофобия. Как это отрадно!.. Приехать сюда искать здоровья и приобрести фобию!.. И как избавиться от нее?.. Впереди, позади, над головой все стены, стены и стены, которые вас отделяют от жизни!.. Никогда никакого просвета, никакого выхода на простор, никакой щели хоть куда-нибудь и ни одной птицы!.. Если-бы я даже был сентиментален, я не мог бы, как Сильвио Пеллико, петь для развлечения: