Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
— Все может случиться, господин министр... Такой умный и дальновидный человек, как вы, должен все допустить...
— Ну и что-же?
— Ну вот я часто с болью в сердце и задавал себе такой вопрос: чем могли бы вы быть, если бы по роковой случайности вы перестали быть министром?..
Тень пробежала по лицу Лейга.
— Чем бы я был?... спросил он.
— Да... да... да?
Закрутив усы, подбоченясь и повысив голос, он величественно промолвил:
— Поэтом!... Это было бы еще красивее!...
В этот момент я услышал шум падающего предмета. Оказалось, что это бюст Виктора Гюго, услыхав последние слова министра, упал с своей подставки на пол и покатился... со смеха.
VII
А вот и дю-Бюи.
Иногда дю-Бюи принимает ванну по соседству со мной... и мне слышно, как он разговаривает со слугой...
—
Он сказал еще много прекрасных слов... Даже во время самых обыденных отправлений своего организма он остается оратором... и блещет красноречием...
Мне пришло в голову одно воспоминание... Это был пресловутый процесс Металлического Общества. Он теперь забыт, как и все забывается. Видный адвокат с голым смуглым черепом дю-Бюи защищал тогда, если не ошибаюсь, Секретана. Вот его речь:
„Господа, нас упрекают — скажем прямо — нас обвиняют в захвате медных руд... Медных руд, господа! (Сардоническая улыбка). Странное обвинение. (Покачивается и смело смотрит прямо в лицо прокурору) Грозное обвинение, не так ли?.. Но, господа, я сейчас одним словом, одним только словом (Роется в портфеле с бумагами)... одним только словом, говорю я, я сотру в порошок (С силой ударяет рукой по решетке), сведу на нет... рассею, как дым, ничтожные аргументы наших противников... все эти мнимые вычисления... мнимые доказательства, так тщательно собранные прокурорским надзором... (Вдруг тихо, обрывисто). Достаточно простого сравнения... (Пауза. Переминается с ноги на ногу, быстрым движением закатывает широкие рукава до самых плеч, поднимает вверх вытянутый указательный палец, наклоняется над решеткой, сгибается вдвое, как петрушка). Господа... (Вкрадчивым, тихим голосом) хлебопашец... (Более громким и убедительным голосом) землепашец... (С пафосом) земледелец... (Громовым голосом) крестьянин... (Пауза. Поднятый указательный палец описывает круги в воздухе, дрожит, затем нервно сгибается и разгибается) который сеет свой хлеб... (Постепенно повышает голос) который жнет свой хлеб... который убирает свои хлеб... который молотит свой хлеб... который ссыпает в амбар свой хлеб... (Голос достиг высшего напряжения, ослабевает, падает, как-бы надламывается, звучит глухо). Да, господа, может ли кто-нибудь сказать... (Та же игра, что и раньше) что этот крестьянин... этот землепашец... этот хлебопашец... (Все та же игра) который сеял этот хлеб... который жал этот хлеб... который убирал этот хлеб... который молотил этот хлеб... который ссыпал в амбар этот хлеб... Да, я спрашиваю у всех честных людей... может ли кто-нибудь сказать, что этот хлебопашец... что этот землепашец... что этот земледелец... что этот крестьянин... захватил этот хлеб, который он сеял... который он жал... который он убирал и ссыпал в амбар? Этот хлеб, который состоит из его пота и — я позволю себе безбоязненно и беспристрастно сказать это здесь — и его крови? Нет, господа... (Сгибает указательный палец, сжимает кулак; рука опускается и поднимается, опускается и поднимается, ударяя каждый раз по решетке, как ударник колотушки). Никто но может этого сказать... никто не должен этого сказать... никто этого не скажет!.. (Новая пауза: он слегка вытирает лоб, собирается с силами, поднимает локти, кладет вытянутые, расставленные пальцы на грудь). Заметьте, господа... с точки зрения юридической, гражданской, моральной и, я прибавлю, с точки зрения закона... да, господин прокурор, с точки зрения закона, этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец... который сеял свой хлеб...“
И в таком духе дю-Бюи говорил два дня подряд... И такова была могучая сила этого красноречия, что этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец воплотился, наконец, в живой человеческий образ и один заполнил всю залу своей страшной фигурой. Никто ничего не видел, кроме него. Медные рудники исчезли, как дым.
Судьи были ошеломлены. Во время перерыва заседания адвокаты бегали по коридорам и громко выражали свой восторг.
—
— Никогда... Это напоминает знаменитые речи Берье... Жюля-Фавра...
— И как он освещает вопрос! Поразительно!.. А обратили внимание на прокурора?.. Какой жалкий вид!.. Не сладко ему пришлось!..
Ободренные защитой обвиняемые почувствовали такую твердую почву под ногами, что выглядели обвинителями...
Через несколько недель после этого процесса дю-Бюи единогласно был избран старшиной адвокатской корпорации.
VIII
Я несколько раз видел Эмиля Оливье, и всегда у него было спокойное, улыбающееся лицо... Но это спокойствие и эта улыбка не пугают меня больше, после того как я узнал их причину... после того как я открыл их тайну...
С тех пор прошло четыре года...
Дело было, конечно, в вагоне... С клетчатым пледом на ногах и с шотландской шапочкой, напоминавшей опрокинутый ночной горшок, на голове Эмиль Оливье направлялся в неведомые края, в места искупления. Я, по крайней мере, любил его изображать себе в таком виде...
Я представлял себе, что Эмиль Оливье блуждает по свету, встречаемый везде проклятиями, и, никогда но останавливаясь, проезжает через равнины, горы, леса, моря, меняя поезда на трамваи, трамваи на пароходы, пароходы на верблюдов, верблюдов на сани в вечных поисках за невозможным покоем и еще более невозможным забвением. Сначала его вид, сознаюсь, обрадовал мою патриотическую душу, жаждавшую справедливости — патриотические души всегда чего-нибудь жаждут — и я с умилением подумал об Эльзас-Лотарингии.
Бедный! Он также, должно быть, об этом думал и с большой горечью в душе. Он был очень бледен, веки опухли от бессонницы, и на всем лице застыло выражение страдания. Я ему был признателен за эту пластику, которая так гармонировала с моими предположениями о его душевном настроении. Но вид его против моей воли тронул меня, потому что я принадлежу к тем мечтательным патриотам, у которых патриотизм не окончательно еще вытравил чувства милосердия и великодушия. Да, меня тронул этот человек — потому что, разве он но человек, в конце-концов? Подумайте только! Тридцать лет он ездит безостановочно, без всякого отдыха, то под палящими лучами солнца, то среди нестерпимого холода льдов, вечно бросаемый неумолимой „Ананкэ“ от одного полюса к другому!.. Можно ли себе представить худшую пытку, более мучительную жизнь?.. Ох, бедный малый!..
Мое необузданное воображение толкало меня все вперед и вызывало в моей душе самое благородное великодушие и всепрощение. В восторженном порыве я желал для Эмиля Оливье смерти, которая освободила Базэна. И я горячо взывал ко всевозможным божествам, которые меня не слушали:
— Он довольно блуждал по белому свету, он довольно влачил по земле свое бренное тело. Пощадите его! Пусть он, наконец, остановится где-нибудь, где бы то ни было, под тенью ли ивы или на краю забытого кладбища!..
Два пассажира в нашем вагоне заспорили, должна ли дверь оставаться закрытой или открытой. Этот незначительный инцидент вызвал наше вмешательство и как-раз кстати познакомил нас. Без всяких церемоний мы представились друг-другу. Ах, жизнь!
— Я очень рад...
— Очень приятно...
Но после этих сердечных приветствий нам нельзя было свободно разговаривать друг с другом, потому что эти два пассажира, люди к тому же невоспитанные, оставались здесь и следили за нами. Из вежливости и из чувства сострадания я не хотел оставить без защиты в обществе таких грубых людей, способных может быть на самую дикую расправу, этого джентльмена в шотландской шапочке, этого безоружного жалкого пария, этого печального „вечного жида“, преследуемого мучениями совести. Мне казалось, что я по рыцарски взял под свое покровительство и его самого, и его честь. И чтобы отвлечь внимание этих неприятных спутников, которые заметили нашу уловку и с видимой неприязнью стали смотреть на несчастного человека, я счел нужным громко называть его, обращаясь к нему, господином Кёрлеже и расспрашивать его об урожае винограда, временно принимая его за виноградаря из Шампани. Его удивленный взгляд убедил меня, что его мало утешала моя деликатность, даже наоборот.
Через несколько станций эти два спутника вышли из вагона. Теперь мы были одни, и нам предстояло еще долгие часы, целые ночи катиться по рельсам среди равнодушных пейзажей. Я немедленно стал проявлять свое расположение и внимание к Эмилю Оливье, всячески ему улыбаясь и вызывая таким образом на интимную откровенность. С выражением грусти и мольбы в глазах я сидел и тихо говорил про себя:
— Говори, бедняжечка, и отведи себе душу... Это лучше всего успокаивает, когда страдаешь... И если хочешь плакать, плачь... ах! плачь пожалуйста... уж я-то во всяком случае не стану смеяться над слезами!