Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
— Вот здесь... — говорит женщина...— Видишь, я не обманывала тебя...
Она открывает дверь, и мы входим в узкий коридор, в глубине которого коптит керосиновая лампа. На стенах мелькают тусклые световые пятна, напоминающие о преступлении и смерти... Мои ноги и руки то и дело задевают за какие-то мягкие, липкие предметы...
— Подожди немного, голубчик... Лестница такая ненадежная!..
Она становится уверенней. Она понимает, что ей но нужно больше унижаться. Ей начинает казаться, что она, может быть, но так уж безобразна, раз я здесь, с ней, и что теперь меня нужно удержать нежными словами и вызвать во мне благородные
Она зажигает свечу и освещает впереди меня лестницу, по которой мы поднимаемся. Подниматься трудно. Несчастная еле передвигает ноги, тяжело дышит и хрипит. Свободной рукой она поддерживает живот, как очень тяжелый пакет, который мешает ей идти.
— Не сердись, голубчик... Это во втором этаже...
Перила липкие, со стен течет, деревянные ступени трещат под ногами; приходится затыкать рот и нос от отвратительного запаха, который поднимается от занесенной людьми грязи, ядовитой сырости и плохо запертых нечистот. На площадках, против дверей, раздаются голоса, которые смеются, кричат, просят; голоса, которые торгуются, угрожают, требуют, грубые, пьяные задыхающиеся голоса... О, эти голоса! Какая печаль звучит в них в это ночное время, в этом притоне, ужаса, нищеты и... удовольствий!
Мы пришли, наконец. Проскрипел ключ в замке, проскрипела дверь на своих петлях, и мы вошли в маленькую комнату. Здесь стоит только одно рваное репсовое кресло с поломанными ножками и какая-то походная кровать, на которой спит старуха. Заслышав нас, она поворачивается, как призрак, и смотрит на меня круглыми, желтыми, застывшими глазами, как ночная птица в лесу... Против окна развешено белье на веревке, протянутой от одной стены до другой.
— Я же тебе велела убрать это, — упрекает женщина старуху, которая что то ворчит в ответ, снимает белье и складывает его в кресле.
Еще дверь, другая комната... и мы одни.
— Кто эта старуха? — спрашиваю я.
— Это та, у которой я беру девочку, голубчик...
— Ее мать?
— О, нет! Не знаю, где она ее взяла. Она у меня только со вчерашнего дня... Ах! какая это несчастная женщина... Сын ее в тюрьме... Это мой бывший любовник... Обокрал часовщика на улице Блянш... ты, наверно, знаешь этого часовщика?.. Ее дочери служат в домах... и ничего ей не дают... А жить ей все-таки как-нибудь нужно... как ты думаешь, а?.. Только девочку она приводит сюда... потому что у нее...такая бедность, такая бедность, если бы ты видел!..
В комнате почти нет мебели. На всей обстановке лежит печать крайней нужды... Окна без занавесок; камин не топлен. От сырости обои на стенах отклеились и местами висят, как грязные лохмотья... Холодно... Женщина извиняется...
— Не успела запастись дровами... и углем... Зима так рано нынче наступила!.. К тому же с месяц тому назад меня арестовали... и вот только три дня, как освободили...
Через минуту она прибавляет:
— Если бы я могла им хоть двадцать франков дать, они оставили бы меня в покое... Ах, негодяи!.. Ведь но всегда же деньгами... иногда и „поцелуями“ довольствуются... А с меня всегда денег требуют. Разве это справедливо?..
В глубине комнаты стоит широкая кровать с двумя подушками... Сбоку другая, поменьше, где из под одеяла торчит худенькое,
— Это девочка, мой милый... Располагайся, как знаешь... Я сейчас разбужу ее... Вот, ты увидишь, как она умеет... Останешься довольным...
— Нет... нет... оставь ее.
— А знаешь... она не со всяким согласится... она уважает только щедрых людей...
— Нет... дай ей спать...
— Как хочешь, голубчик.
Она не понимает преступности своего предложения, и мой отказ ее удивляет... Я наблюдал за ней, когда она хотела разбудить девочку. Ее рука не задрожала, она не побледнела и не испытывала, повидимому, никакого волнения.
— А что, если полиция найдет ее у тебя?.. Знаешь ли ты, что это грозит судом и тюрьмой? — спрашиваю я у нее.
Женщина делает какой-то неопределенный жест и говорит:
— Э! пусть... А что же мне делать?
По пред моим серьезным и грустным видом она снова теряет уверенность в себе. Она не осмеливается посмотреть на себя в зеркало и не решается показаться мне даже при свече... Капли падают с ее шляпы, как с мокрой крыши... Она ставит свечу на камин, подходит к большой кровати и хочет раздеваться.
— Нет, — говорю я ей... — Не нужно... Я не хочу оставаться у тебя...
Я ей всовываю в руку две золотых монеты, которые она вертит, взвешивает в руке и внимательно рассматривает каким-то тупым взглядом, не говоря ни слова.
Мне также ей нечего сказать. Да и о чем ей говорить? Прочитать ей проповедь о раскаянии и добродетели? Слова, слова и слова!... Не ее это вина. Ее сделало такой самое общество, ненасытные аппетиты которого требуют ежедневно богатых жертв из человеческих душ. Говорить ей о ненависти и возмущении?.. Зачем?.. Опять одни только слова. Нищета слишком труслива, чтобы поднять нож или осветить факелом торжество счастливых эгоистов... Лучше уж молчать!.. К тому же я и не пришел сюда для социалистической пропаганды. Да и время неудобно для бесцельных декламаций, которые никакой пользы но приносят и только с большей выпуклостью показывают пустоту жизни в пустых фразах... Я пришел посмотреть и увидел... Теперь мне остается только уйти... До свидания!..
Девочка все спит в своей кровати, окруженная ореолом белокурых волос. Разврат успел уже иссушить ее детские губы, отравить ее дыхание и положить краски страдания под глазами. Я слышу как в соседней комнате бродит старуха в стоптанных башмаках, и как пол скрипит под ее ногами. Женщина спрятала золотые монеты под подушку и очень тихо говорит мне:
— Старуха будет сердиться за то, что ты не остался у девочки... Дай ей что-нибудь, а то она у меня отнимет все, что я получила от тебя... Она злая старуха и дерется... Обожди, я посвечу тебе, господин... Лестница такая ненадежная!..
А вот говорит другой:
На-днях ко мне пришел столяр починить мою библиотеку. Это очень интеллигентный человек, который любить поговорить.
— Есть у вас дети? — спрашиваю я его.
— Нет... — ответил он глухим голосом...
И спустя немного... более мягким тоном прибавляет:
— Нет больше... Трое было... все умерли...
Он качает головой и продолжает:
— Ах! знаете ли, как посмотришь, что на свете делается, и как трудно жить приходится... то, может-быть, и лучше, что мои бедные малыши умерли... Они, по крайней мере, не страдают...