Двадцать один день неврастеника

Мирбо Октав

— Давно умер последний? — продолжаю я свой допрос.

— Десять лет тому назад.

— А затем?.

— А затем, понимаете ли, мы с женой не хотели больше иметь детей...

Я ему изложил сложный закон Пио и объяснил, что за антипатриотическую бездетность ему придется платить налог, если только закон войдет в силу...

Он не выразил особенного удивления, привыкши, повидимому, по-философски смотреть на жизнь.

— Я все готов ждать от законов, — говорит он без всякого раздражения... Знаю я, что такое законы... Они всегда издаются для богатых и против бедных... И все-таки... этот закон, о котором вы говорите... уж слитком строг, право... Ведь это их вина... что у меня детей нет...

— Их вина?.. Чья?..

— Властей... государства... всех этих милых господ, которые фабрикуют законы и всех тех, которые их в жизнь проводят... Все это очень просто... и не ново... Государство — нужно отдать

ему справедливость — очень ревниво заботится о птицах, быках, лошадях, собаках, свиньях и очень внимательно следит для этого за прогрессом науки. Способы разведения различных интересных животных покоятся на последнем слове гигиены. По всей территории Франции существуют общества улучшения разнообразных пород домашнего скота. Для него выстраиваются прекрасные хлевы... прекрасные конюшни... прекрасные птичники... прекрасные псарни, которые хорошо проветриваются... хорошо протапливаются... и обставлены не только всем необходимым... но даже с большой роскошью... Там постоянно поддерживают чистоту, предохраняющую от всякой заразы, ежедневно моют, дезинфицируют карболовой, борной кислотой и пр... Мне самому приходилось строить курятники, которые напоминали настоящие дворцы... Все это очень хорошо... Я не завидую животным, пусть их окружают самыми внимательными заботами... Пусть их награждают на конкурсах... пусть им выдают премия... пусть им присуждают денежные пособия на земледельческих съездах, я все это допускаю... По моему, все живые существа имеют право на покровительство, на такую долю счастья, которую им можно дать... Но я хотел бы, чтобы и дети — дети людей — не были лишены всех этих благодеяний... скотолюбия, как это систематически практиковалось до сих пор. Но это, повидимому, невозможно. С детьми совсем не считаются... Эта человеческая сволочь может издыхать, гибнуть... Никому дела нет... Даже административно организуются гекатомбы новорожденных... как будто нам угрожает опасное размножение вида... Сами руководители и хозяева этого прекрасного общества являются, если и не творцами, то, но крайней мере, равнодушными пособниками того зла, которое они так жестоко осуждают в качестве патриотов. И они еще жалуются на постоянно уменьшающееся число детей, которым они мешают родиться или которых они убивают, как только они рождаются, самым верным и быстрым способом... Ведь истинный самоубийца — само наше общество, так страшно преследующее девушек-матерей, которые не могут прокормить своих детей... Нужно видеть, как оно заклинает супругов размножаться или грозит им самыми строгими карами, когда те предпочитают остаться бесплодными, чтобы безжалостно не обрекать своих детей на нищету и на смерть... Нет, ничего знать не хотят...

Все это он говорил спокойным тоном, сидя верхом на двойной лестнице и медленно и методично обтесывая деревянную полку... Когда полка была готова, он скрестил на груди свои руки и, качая головой, сказал:

— А разве все это не правда, что я говорил?.. И что они нам все поют о пресловутом вырождении?.. Когда все эти краснобаи по-совести, честно признают, что зло не в нас... а в самом строе общества... в этих варварских, эгоистических законах, которые покровительствуют только счастливым... тогда, может быть, и поговорить сумеем... А до тех пор мы будем бросать на ветер семена жизни... Какое мне дело до богатства и славы страны, в которой я пользуюсь только правом издыхать в нищете, невежестве и рабстве?..

Я спросил его, отчего и как умерли его трое детей.

— Как умирают все или почти все у нас, — ответил он... Ах, это не длинная история, и такова история всех моих товарищей... По форме своей участь наша бывает различная, но по существу своему она совершенно одинакова... Я уже вам говорил, что у меня было трое детей... Все трое были здоровые, крепкие, хорошо сложены и могли жить счастливой жизнью, уверяю вас... Двое первых, которые родились через промежуток в тринадцать месяцев, умерли от одной и той же причины... У нас редко бывает, когда мать может кормить своим молоком ребенка... Плохое или недостаточное питание... Хлопоты по хозяйству... работа... одним словом, сами понимаете... Пришлось прибегнуть к рожку... и они скоро стали чахнуть... Через четыре месяца они сделались такими худыми, больными, что мы стали беспокоиться. Врач так объяснил: „Конечно! вечная история... молоко никуда не годится... молоко отравляет ваших детей“. „Укажите мне, где можно достать хорошее молоко, я буду покупать“, обратился я к врачу. По врач покачал головой и ответил: „В Париже нет хорошего молока, отправьте своих детей в деревню“. Я отдал своих детой на попечение общественного благотворительного учреждения, которое в свою очередь поручило их кормилице... Через неделю они умерли... Они умерли, как умирают там все, от плохого ухода, от грубого крестьянского обращения, от грязной

обстановки... Третьего мы воспитывали дома... Он рос прекрасно... Мы с женой в это время хорошо зарабатывали, и в деньгах недостатка не было... Ребенок был полный, розовый и никогда не кричал... Это был на редкость красивый и крепкий ребенок... Уж не знаю как он схватил какую-то глазную болезнь, которая тогда свирепствовала в нашем квартале. Врач посоветовал поместить его в больницу... Для этой болезни есть специальная больница. О! в больницах у нас недостатка нет!.. Ребенок выздоровел. По когда мать пришла за ним, она нашла его похудевшим и страдающим от поноса... Его и не лечили от этого... Удивленной матери какой-то ассистент объяснил так: „Здесь лечат только глазные болезни... Если вы хотите, чтобы его лечили от поноса, то отнесите его в другую больницу“. Мать просила, умоляла, угрожала, но все было напрасно... Тогда она взяла ребенка и понесла его в другую больницу, которую ей указали... Но по дороге он умер... Вот и все!.. И они еще говорят: „Рожайте детей, черт возьми!.. рожайте детей“... Ах, нет... покорно благодарю...

Пожимая плечами и повысив голос, он прибавил:

— Они великолепны, эти милые господа... Вместо того, чтобы искать средств для увеличения населения, они лучше нашли бы средство поднять его благосостояние... Да... но до этого... им никакого дела нет!..

Окончив свою работу, он стал рассматривать книги, расставленные на полках.

— Вольтер... стал он громко перечислять... Дидро... Руссо... Мишле... Толстой... Крапоткин... Анатоль Франс... Да, все это очень красиво... Но какая от них польза?.. Идеи спят в книгах... Истина и счастье никогда оттуда не выходят...

Он собрал свои инструменты и очень грустный ушел...

Третий, нормандский землевладелец, рассказал следующее:

— У дяди Риволи есть стена, которая тянется вдоль шоссейной дороги. Она сильно обветшала. Дожди и кирка шоссейного сторожа попортила ее основание, выветрившиеся камни выпадают и открывают бреши. И все-таки она красива, напоминая своими видом старинные руины. Верхняя площадка украшена живой короной из ирисов; в пробоинах цветут папоротники, дикий лен, зеленицы; несколько хрупких маков примостились в щелях между каменьями. Но дядю Риволи не трогает поэзия стены. Внимательно осмотрев ее и потрогав камни, которые шатаются как зубы в челюстях бедняка, он решает, наконец, починить се.

Ему не нужен каменщик, потому что он сам все ремесла, знает. Он и цемент умеет приготовить, и доски строгать, и железо ковать, и стропила тесать. К тому же каменщик дорого берет и медленно работает. Дядя Риволи покупает немного извести, немного песку, сваливает на дороге у стены собранные в огороде обломки кирпичей и берется за работу.

По едва он утром успел положить в первую дыру с пол-лопатки цементу и заложить первый кирпич, как вдруг за его спиной раздается суровый голос:

— Эй, дядя Риволи, что вы это тут делаете?

Это шоссейный смотритель совершает свой утренний обход. За спиной у него в сумке землемерные инструменты, а под-мышкой два нивелира, красный и белый...

— Ай! ай! — кричит он снова, заняв позицию на откосе дороги и изображая собою страшную статую административного регламента... Ай! ай! в ваши годы... да еще устав нарушать?.. Что же вы тут делаете?

Дядя Риволи поворачивается к нему и говорит:

— Да вот... починяю свою стену... Видите, совсем разваливается...

— Вижу... отвечает смотритель... Но есть ли у вас разрешение?

Испуганный дядя Риволи поднимается, держась руками за поясницу.

— Разрешение, говорите вы?.. Разве моя стена не мне принадлежит? Мне нужно разрешение, чтобы делать с моей стеной, что мне заблагорассудится... разрушить или поставить, если мне вздумается?..

— Полно хитрить, старый хрыч... Сами знаете, в чем дело...

— Скажите, наконец... сердится дядя Риволи... моя это стена или нет?

— Стена эта ваша... но она стоит у дороги... И вы не имеете права чинить стену, которая стоит у дороги, хотя бы она и ваша была...

— Но вы сами видите, что она плохо держится, и что, если я не поправлю ее, она упадет, как мертвый человек...

— Может быть... но это меня не касается... Я составлю протокол, во-первых, потому что вы починили свою стену без разрешения, и, во-вторых, потому что сложили опять-таки без разрешения материал на общественной дороге, Вам придется за это заплатить штраф в полтораста франков... Что, дядя Риволи?.. будете помнить теперь...

Дядя Риволи широко раскрывает свой беззубый, черный рот... но от удивления не может слова сказать. Глаза вращаются у него в орбитах, как маленькие волчки. Он мнет в руках свою шапку, собирается с духом и, наконец, говорит со вздохом: