Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Вот он сейчас также увидит свадебные кареты... Но для какой свадьбы!.. Для свадьбы Франции и ее короля, не больше и не меньше...
Несмотря на непривычную высоту, на которую карсты маркиза затащили его мысли, он все время не переставал сознавать свое собственное ничтожество. По природе своей он был восприимчив ко всему великому, но он был робок и лишен самоуверенности.
— Маркиз — говорил он себе — очень мил, очень любезен со мной... Он мне отдает за ничтожные деньги — за две тысячи франков — исторические кареты, из-за которых могли бы поспорить все знаменитые европейские музеи... Это большая честь для меня, и я горжусь ею... Но я человек практичный... и нахожу много неудобств в них... Что мне делать с такими каретами... Ведь я никогда
Увидев его задумчивое, серьезное лицо с морщинами на лбу, маркиз слегка толкнул его.
— Что вы... что вы?.. О чем так задумались Шомассю?.. спросил он.
— Да вот, господин маркиз, — ответил Шомассю... думаю, что при нашем положении... деревянная лакированная одноколка с маленьким пони...
Но маркиз прервал его, громко засмеявшись и по-приятельски похлопав его по плечу.
— Мошенник Шомассю!.. — воскликнул он... Странный человек!.. Тут редкий... исключительный случай?.. Какого же черта вам еще нужно?.. Предоставьте это мне мой дорогой... Я знаю, что вам нужно... Внимание!.. Момент наступил...
Момент действительно наступил...
Чехлы были сняты и кареты стояли, наконец, перед ним... во всем своем историческом величии...
Сначала он „не поверил своим глазам“...
— Маркиз, наверно, ошибается, — подумал он про себя... Это какие-то старые истоптанные сапоги... какие-то допотопные рыдваны, которые не мало поездили на своем веку... Поможет быть, чтобы это были... экипажи... чудные экипажи герцога Орлеанского... Нет... это невозможно...
Выпучив глаза и закусив губы, он внимательно рассматривал экипажи и все более и более удивлялся... Затем он вопросительно посмотрел на маркиза, как бы желая вызвать у него протест или, по крайней мере, объяснение... Но лицо маркиза ничего подобного не выражало... Выпрямившись и подбоченясь он покачивался на своих ногах с чисто-аристократической непринужденностью и улыбался, как человек, который любуется очень красивым предметом.
— Ну что, мой милый Шомассю... — спросил маркиз, — что вы скажете про мои экипажи?.. Не правда ли, великолепны?...
Так как смущенный Шомассю не так скоро ответил, как в данном случае требовалось, то он прибавил:
— Вы не находите их великолепными?
— Да... да... с большим усилием пробормотал бедняга... великолепные!..
— Последнего образца, мой дорогой... Таких не больше двадцати в обращении...
— Неужели?..
— Конечно, мой дорогой...
Шомассю осмелился, наконец, взяться за ручку дверцы и слегка потрясти карету... Рессоры заскрипели... кузов затрещал... Ему показалось, что карета сейчас упадет ему на грудь.
— Видите, какие рессоры?.. — воскликнул маркиз... Чудная сталь... Мягкая... как масло... Знаете, в этой карете вы себя чувствуете, как у себя па постели...
— А!.. неужели?..
— Конечно...
Затем, переменив тон, он спросил:
— Но... Шомассю... к чему все эти вопросы?.. Посмотрите на меня, посмотрите мне прямо в лицо... Разве у меня вид человека, который способен провести кого-нибудь?.. Между дворянами — понимаете ли — таких шуток себе не позволяют, мой дорогой...
Шомассю извинился и открыл дверцу... Внутренность кареты показалась ему еще более бедной и ветхой, чем наружный вид...
— Отделка совсем выцвела, мне кажется? — пробормотал он...
— Выцвела?.. — воскликнул маркиз... Да вы с ума сошли, мой дорогой... Совершенно новая... Зеленого цвета... вот и все... Зеленый ампир... Последняя мода...
— А!..
— Последний крик...
— А!..
Произнося это: „А“, он поднял ковер, который покрывал пол в карете... и увидел два железных
— Да посмотрите же, господин маркиз... взмолился Шомассю... посмотрите на это...
Маркиз ни на одну минуту не смутился.
— Это?.. воскликнул он... Да ведь это крест Биндера...
— Крест?..
— ...Биндера, несносный Шомассю... Вы не знаете ничего про крест Биндера?..
— Господин маркиз?.. умолял бедный базарный фактор.
— Последняя новость Биндера... с клеймом... подписью... Никакой подделки, что и говорить! А!.. а!.. а!.. бедный Шомассю, вам еще многому поучиться нужно!..
Маркиз закрыл дверцу.
— И везет же вам!.. воскликнул он... Вы можете пользоваться моими горбами... я вам даю формальное разрешение на это... Ах, проклятый Шомассю... Ну, посмотрим теперь лошадей...
Шомассю посмотрел лошадей и купил их. Он посмотрел также сбрую и купил ее. По лошади сломали себе ноги при первом же выезде. Сбруя из гнилой кожи искрошилась... А в каретах он сначала переменил колеса, затем ходы, затем кузова. И экипажи ему обошлись в девять тысяч пятьсот франков...
— И все-таки... говорил он про себя... я предпочел бы деревянную лакированную одноколку с маленьким пони...
Он опять стал умеренным республиканцем, возненавидел маркизов, королевскую пышность... роскошные кареты... кресты Биндера и с нежностью думал о Гоблэ. Измученный этим приключением, он часто с яростью говорил:
— Вот как монархия способствует развитию коммерции... покорно благодарю!
И в довершение его несчастья все в Порфлере над ним же смеялись..:
— Ну и шутник же наш маркиз!.. Вот славный малый!
Эти слова здесь у всех на устах; я их слышу от Клары Фистул, от Трицепса, в отеле, где маркиз Порпиер получает даровую квартиру, в казино, где оплачивают его дорогие удовольствия... и дают взаймы тысяча-франковые билеты... И когда он проходит мимо меня, наглый веселый, фамильярный и самоуверенный, я вспоминаю всегда бедного тщедушного социалистического кандидата на площади в Норфлере и эти грубые оскорбительные слова: „Долой предателей“, брошенные ему в лицо этим дворянином барышником, мошенником и патриотом...
XVIII
Я встретил вчера двух довольно беспокойных субъектов: бретонского мэра Жана Трегарек и парижского клубмэна Артура Лебо.
Сначала о мэре.
На бретонском побережье между Лорианом и Конкарно находится деревня Кернак.
Низменные песчаные дюны, поросшие чахлыми одуванчиками и пустым маком, отделяют Кернак от моря. Маленькая бухта, защищенная от юго-западных ветров высокими красными скалами и снабженная сваями и набережной, служит убежищем во время непогоды для рыбачьих лодок и мелких каботажных пароходов. За деревней с ее узкими, крутыми улицами открывается жалкий вид. В котловине, окаймленной холмами ланд, расположены болотистые луга, на которых даже в самое сухое лето застаивается маслянистая, темная вода. С этих лугов поднимаются вредные испарения. Люди, которые здесь живут в грязных лачугах, пропитанных запахом рассола и тухлой рыбы, какие-то жалкие, печальные: мужчины — малорослые, бледные; женщины — прозрачные и желтые, как воск. Это какие-то ходячие скелеты с согнутыми спинами, бледными, худосочными лицами и лихорадочным блеском в угрюмых глазах. В то время, как мужья ездят по морю на своих плохо оснащенных шлюпках в поисках за шальной сардинкой, жены с грехом пополам обрабатывают болотистую землю и песчаные холмы, на которых среди пучков хвороста появляются кое-где жалкие всходы, как лишаи на голом черепе старухи. Словно неумолимый рок тяготеет над этим проклятым уголком земного шара, и когда наступает тихий, угрюмый вечер, вам начинает казаться, будто смерти. витает здесь в воздухе. Осенью, кроме того, свирепствует здесь лихорадка и уносит многочисленные жертвы. Жители еще более сгибаются, бледнеют, высыхают и умирают, как больные растения, разбитые бурей.