Двадцать один день неврастеника

Мирбо Октав

В этой атмосфере кладбища, на лоне этой зачумленной природы только два человека чувствовали себя хорошо: священник и мэр.

Священник, или, как говорят в Бретани, ректор, был небольшого роста, сухой, полнокровный и неутомимый человек, который очень ревностно относился к религии и к своим священническим обязанностям. Не в пример большинству своих бретонских коллег, которых всегда застаешь за бутылкой вина или с деревенскими красавицами, этот священник отличался трезвостью, целомудрием и жил аскетом... И каким администратором был!.. При содействии мэра и безжалостно обирал каждый день нищенское население Кернака при помощи самых тяжелых податей и десятин, он построил без всякой помощи со стороны департамента и государства красивую

церковь из белого камня с дверями, украшенными скульптурной работой и ажурной колокольней с большим золотым крестом. Странно было видеть этот богатый храм среди отчаянной бедности всего края... По священник не довольствовался этим. Каждое воскресенье он неустанно обращался со своей проповедью к своим прихожанам, взывая к их горячим чувствам, или к их страху — потому что его считали мстительным и влиятельным — и требуя все новых, еще более тяжелых жертв. Однажды он взошел на кафедру, размахивая хоругвью св. Девы.

— Посмотрите на эту хоругвь, — закричал он сердитым голосом... ведь это позор?! Посмотрите... разве это хоругвь?.. Шелк сгнил, бахрома истрепалась, на кисточках стерлась позолота... рукоятка не держит... от вышивок и следа не осталось... А икона св. Девы!.. Ты Шарль Тэр не стал бы чистить ею своей кобылы, а ты, Жозефина Бриак, своих котлов... А! вам до этого дела нет. Вы сами живете в роскоши и довольстве, и вам дела нет, несчастные грешники, до того, что Святая Матерь Божья во время крестных ходов по приходским праздникам разгуливает в грязных лохмотьях с голой спиной!.. Нет, этому нужно положить конец... Богородице надоело ваше преступное равнодушие, ваши тяжкие грехи... Она хочет новой хоругви, слышите вы... блестящей хоругви... самой лучшей... хоругви по крайней мере в двести франков... Слушайте меня хорошенько... и запомните мои слова, если вы не хотите, чтобы самые страшные бедствия обрушились на ваши головы, на ваши поля... на ваши лодки... если вы не хотите превратиться в скотов, в жаб, в акул... Слушайте меня... Ты, Ив Легоннек, дашь пять франков... Что ты говоришь?.. Ничего?.. Тем лучше... Ты сэкономишь на водке, свинья!.. Ты, Роза Керляньо... также пять франков... И если я тебя еще раз поймаю с Керлором за молом... то будет не пять... а десять франков... Ты, тетка Миллинэ, дашь теленка, который вчера вечером родился... И не смотри на меня так, старая воровка... если ты заупрямишься, то ты не только теленка, но... и корову приведешь... Жюль, Пьерр и и Жозеф Ле-Кер, вы принесете ваш улов за один день... И чтобы рыба была хорошая... Ни старой, ни тухлой не возьму... Чтобы была настоящая... палтусы, камбала... Ну что, поняли?..

И в течение четверти часа он определял каждому его дань, которую нужно было выплатить деньгами или натурой, маслом, картофелем или хлебом, перемешивая свои строгие приказания самыми оскорбительными ругательствами...

Старый, седой таможенный досмотрщик, слывший за вольнодумца, стоял внизу у колонны, и видя, что страшный ректор его пощадил на этот раз, усмехнулся себе в бороду... Этот смех не ускользнул от внимания священника. Вытянув свою руку, в которой трепалась хоругвь, как паруса лодки во время бури, он указал на досмотрщика и закричал:

— Ты, борода... грех тебе смеяться... И за то, что ты, набитый дурак, кощунствуешь и смеешься в Божьем храме... ты заплатишь двадцать франков.

Досмотрщик стал протестовать.

— Да, двадцать франков, чертова борода!.. повторил еще громче священник... И хорошенько запомни, что я говорю... Если сегодня же после вечерни ты не принесешь этих двадцати франков... то плохо тебе будет... Я донесу прокурору республики... что ты украл — еще и недели тому нет — вещи, которые выброшены были морем... А! а! ты больше не смеешься, старая борода... Ты этого не ждал, дьявол?

И осеняя себя крестным знамением, он произнес:

— In nomine patris et filii et spiritus sancti... Amen! 15

Затем

он сошел с кафедры и направился в алтарь, размахивая хоругвью над головами-ошеломленных прихожан...

Таков был кернакский ректор...

Мэр Жан Трегарек — был другого покроя...

Занимаясь сардиночным промыслом в Конкарно, он в короткое время нажил большое состояние и переехал затем в Кернак, где у него была земля и хороший дом, стоявший на холме. Это был единственный во всей местности приятный уголок, где было хоть кое-что, напоминающее деревья, зелень, цветы, жизнь. Убийственные миазмы малярии не могли подняться на высоту, на которой расположен был этот счастливый дом, а ветры приносили сюда здоровый запах соли с морского простора.

15

Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!

Мэр был очень славный человек; все, по крайней мере, его считали таким в этом крае. Он хотел только быть полезным своему обществу. И он действительно ревностно служил ему. В то время, как ректор построил красивую церковь из белого камня, он выстроил великолепную мэрию в стиле Людовика XIII, затем прелестную школу в стиле Людовика XVI, в которую ни один мальчик не заглядывал. Он должен был прервать начатую постройку фонтана в стиле ренессанс, потому что не хватило денег, и не оказалось воды.

Коммуна была обременена деньгами; жители стонали под тяжестью податей и налогов и всяких мелких поборов, но они смотрели на своего мэра, как на святого, как на героя, и это облегчало их страдания. Окруженный любовью своих односельчан, он восхищался своей общественной деятельностью и спокойно жил в полном согласии со своей совестью.

Так как не нужно было строить больше никаких зданий для блага народа, то он в упоении филантропией мечтал о неожиданных катастрофах, при которых могли бы развернуться все лучшие стороны его души.

— Если бы появилась вдруг какая-нибудь страшная эпидемия в нашей деревне? — говорил он про себя... О! как бы я стал ухаживать за ними, растирать... Они умирают, правда... но они умирают по одному, регулярно, монотонно... Если бы могли умирать по десять, по двадцать, по тридцать человек за раз?.. О! как я мог бы тогда развернуть свои организаторские способности, проявить свою деятельность и свои нужные чувства к этим беднягам!

В такие моменты он чувствовал, что у сего бьется в груди сердце Жюля Симона.

В один прекрасный день его мечте суждено было осуществиться. Это было в 1885 году, когда холера свирепствовала в Марселе и Тулоне. Мэр гулял на кернакской набережной, и его мысль, пролетая через моря и земли, останавливалась на этих пораженных холерой городах. Его воображение рисовало ому переполненные больницы, угрюмые улицы, объятых страхом жителей, извивающиеся в страшных муках тела, недостаток в гробах, огромные костры па площадях, и он говорил про себя:

— Как везет этим мэрам!.. Никогда у меня такого счастья не будет... А что они делают? Ничего... Теряют головы и только. Разве это организаторы? АхІ если бы мне да хорошую эпидемию, я показал бы себя. Меня еще не знают... И чего я добиваюсь?.. Ничего... Мое честолюбие будет удовлетворено, если я только сумею быть полезным... С меня достаточно ордена Почетного Легиона...

В этот момент шлюпка из Киброна вошла в бухту и причалила к набережной у спуска, где остановился мэр. При виде лодки он отшатнулся в ужасе и воскликнул:

— О! Боже мой!

На дне шлюпки, на рыболовных сетях лежал матрос, который, повидимому, страдал какой то ужасной болезнью. Ноги у него были сведены, руки скрючены, все тело вздрагивало от икоты, с уст срывались какие-то жалобные стоны и ругательства. Мэр был очень взволнован и обратился к хозяину шлюпки:

— Этот человек болен?.. У него холера?..