Двадцатые годы
Шрифт:
И тут же, на глазах у Славы, к резолюции «выдать два пуда» приписала «с половиной».
— Я же вижу, что вы не для себя, — деловито пояснила она. — Нас тут одолели всякие жулики, выпрашивают для школ, для больниц, а потом торгуют на рынке…
Слава подумал, что такую девчонку, светловолосую, худенькую и, должно быть, голодную, невозможно подкупить.
Она тут же выписала ордер, велела Славе расписаться в расходной книге и пожелала ему счастливого пути. Оставалось только ехать на склад и получить драгоценную жидкость.
Слава
Его пронзило такое острое чувство раскаяния в том, что он ест хлеб, а рядом кто-то голодает, что он не смог совладать со своим внезапно возникшим желанием. Конечно, Чижов разозлится… Черт с ним! Он торопливо вытащил все ситники один за другим. Три, четыре… сунул в свой дорожный мешок и зашагал к совнархозу.
Слава поднялся в топливный отдел. Там царила все та же толчея, посетителей даже прибавилось. Анемичная барышня сидела на своем месте.
Она удивленно взглянула на Славу.
— Вы что?
— Можно вас попросить…
— У вас все в порядке, идите, получайте…
Слава оглянулся на входную дверь.
— На минуточку?
Он нерешительно двинулся к двери, барышня пошла следом за ним. На лестнице никого не было. Слава торопливо полез в мешок и подал барышне ситник, он был уверен, что она голодна.
Однако у нее тут же сузились глаза и побелели губы.
— Да вы что… — Она рассердилась и перешла на «ты». — Да как ты смеешь? Ты думаешь — я голодная? А еще комсомолец! Да, я голодная, — призналась она с удивительной прямотой. — Но я такая же комсомолка, как и ты. Думаешь, прибавила керосина, чтобы ты мне что-нибудь дал? Дурак! Я же сразу разобралась, что ты не жулик, а действуешь, как жулик…
Слава никогда бы не подумал, что эта барышня, сидящая целыми днями за канцелярским столом, такая же комсомолка, как и он сам, в его представлении как-то не совмещались принадлежность к комсомолу и канцелярская деятельность, а девчонка давала ему урок принципиальности, и ему тем более хотелось поделиться с ней хлебом.
— Чего ты злишься? — сердито сказал он. — Я же вижу, как у вас в городе. Я из деревни. Пойми, у нас все-таки больше хлеба, я по-товарищески…
Но барышня распалялась все сильнее.
— А я тебе вот что скажу по-товарищески, — пробормотала она, не слишком поднимая голос, чтобы не привлечь к себе внимания. — Иди и не суй мне своих булок, а то пойду и скажу, что ты давал взятку, сразу полетит ордер…
Она способна была пожаловаться, Слава испугался за свой керосин, склонился над мешком, запихивая туда ситник, а когда поднял голову, барышни уже не было, только дверь стукнула перед его носом.
Обескураженный Слава побрел на квартиру Шифрина.
Давида уже не было, но остальные обитатели подвала и не думали расходиться.
У стола сидел недавний сосед Славы по тюрьме, отец Давида, и как ни в чем не бывало мастерил
— Кто там? — Он поднял голову и сразу узнал Славу. — А, товарищ по партии.
— Давида нет? — спросил Слава, лишь бы что-то сказать.
— Давид уже борется с классовым врагом, — сказал старший Шифрин. — Ищите его в милиции.
Тут из соседней комнаты выплыла мать Шифрина, все еще не причесанная, но уже без папильоток.
— Вы? — осведомилась она у ночного постояльца. — Или вы у нас что забыли?
Слава опять полез в свой мешок.
— Давид вчера положил в мой мешок хлеб, а я забыл оставить…
Родители Шифрина не внушали ему симпатий, но Слава, мысленно осудив Давида за то, что тот недостаточно заботится о братьях и сестрах, решил хоть как-то помочь этим детям.
Растрепанная женщина выхватила из рук Славы ситники.
— А положил он в мешок четыре? — недоверчиво спросила она. — Я понимаю, вы тоже хотите кушать, но четыре — это не пять…
Слава скользнул за дверь. Еще минута — и от него потребуют целого барана!
Снова отправился домой, снова не застал ни Евстигнея, ни Чижова, но на этот раз принялся терпеливо их ожидать.
Они появились под вечер — Чижов с большим свертком в руках, а Евстигней с ящиком, прихваченным к спине лямками.
— Удалось али как? — поинтересовался Чижов и, узнав, что керосин выписан и остается ехать только на базу и получить, тут же погнал Евстигнея запрягать лошадь.
Слава глазами указал на сверток.
— А это что?
— Поросенок! — Чижов ласково похлопал ладонью по ящику. — В ящике краска, мужикам крыши красить али что, а в свертке девичьи радости — бусы и кольца. — Он захотел похвастаться приобретением, надорвал бумагу, вытащил картонную коробку, раскрыл перед Славой. — Товар дай боже!
В коробке поблескивали разноцветные стеклянные елочные бусы.
— На что они вам? — удивился Слава.
— Да господи! Знаешь, Николаич, сколько я на них наторгую и яиц, и масла, и молока?
— Да ведь они побьются?
— А красоту навек и не покупают…
Уплатили за постой, выехали со двора.
— Давай, давай, — подгонял Чижов Евстигнея, — нам бы засветло из Орла…
Телега загромыхала по мостовой.
Осенний дождик внезапно остановился, небо точно задумалось, подул ветер, холодный, резкий, и вдруг посыпал колючий снежок, покалывая иголками лицо.
Миновали приземистые одноэтажные улочки, пересекли Щепную площадь, вывернули на окраину к монастырю, свернули через огороды в сторону — за невысоким забором из гофрированного железа высились тяжелые цистерны, бывший нобелевский склад, над воротами которого, меж двух столбов, покачивалась под ветром жестяная вывеска с намалеванной черной краской надписью «не курить», с черепом и двумя перекрещенными костями.
— Как в аптеке али на поле боя, — сказал Чижов и застучал кулаком по калитке.